Вот Анубис. И он замёрз, рано встал, и дела табак. Под прицелом колючих звёзд он выводит гулять собак. И собаки спешат в кусты, лают, будят московский двор. Вот Анубис. Вчера простыл, горло, насморк. Не приговор.
Древний бог, экспонат, музей, кто сказал, что богам легко? У Анубиса тьма друзей, все из древних, как есть, богов. Они славно умеют гром, звёзды, молнии из ладош.
Солнце прячется под ребром. Начинается мелкий дождь, беспокойный как новосёл или как молодой отец.
Получается — прямо всё, лето свистнуло, и капец?
Под ногами пружинит мох, по канону песок, но нет. И звонит Персефоне бог: «Персефона, ты где, мой свет?»
И везде он успел, пострел. Персефона пьёт кислый брют. «Ты вообще на часы смотрел? Осень шаркает к октябрю. Извини, собираюсь спать. Я в отъезде, привет Москве. И какой тебе, к Зевсу, парк, и какой тут, к Аиду, сквер».
Вот Анубис. И прав, и лев. На плече золотая нить. Отмечает, что в феврале надо будет перезвонить. Только лучше звонить с утра, достучаться чтоб до миров.
Повелитель целебных трав покупает жетон в метро, где обычная толкотня, ни пустыни, ни пирамид.
Карта города, ночь в огнях.
Страж колеблется, страж звонит:
«Идунн, милая, ты опять замоталась? Печёшь пирог? Не могу я тебя понять: то шарлотка, то Рагнарёк. Может, просто без глупых „но“, раз и встретимся, что не так? Ах, ты ждёшь седовласых норн. Ну, до скорого, красота».
Вот Анубис, тугая плеть,
пеленатель, слуга времён. И зачем ему молодеть, если вечно прекрасен он. Раздражает людской прибой, шум, бесючие сквозняки. У Остары бегут гурьбой неотвеченные звонки.
У неё, навсегда живой, в доме шумно, что в том кафе. И похрустывают ботвой десять кроликов на софе. И не тянет запас карман, лунный лучик — в иголку вдень.
Хорошо, впереди зима, но в апреле Остарин день.

Вот Анубис звонит себе,
В доме холодно, сон горяч. Там ползёт за ним скарабей, и летит соколиный плач.
А потом бог встаёт, и вот он выводит собак, как вдруг:
Персефона несёт свой мёд, Идунн — яблоки и компот. И Остара весну поёт.
И встаёт колесо на круг.