«Не нервничай.
Просто представь, что она вернётся.
Она же всегда возвращается ровно в восемь.
Она будет пахнуть зелёным болотным солнцем,
и чем-то далёким, щемящим,
как будто вовсе
и нет в этом мире вообще ничего прекрасней,
чем тонкие пальцы терзающая осока,
блуждающих ярких огней карнавальный праздник,
кудрявые мхи и заросшие мхами сопки».

И шёл человек на конфорку поставить чайник,
а руки его всё никак не могли согреться,
и чай пах не хрусткими травами, а печалью,
как пахнет несбывшийся путь отменённых рейсов —
прогорклым железом,
бумажных клочков метелью, включившимся автоответчиковым моллюском.
И чай с этим запахом пить уже не хотелось,
хотелось отмыть себя содой и «Пемолюксом».

«Давай успокойся. Представь, что она в дороге.
И в этот момент дорогая подходит к дому,
и скоро затянется в нежной груди воронка,
поскольку ужасно неправильно по-другому,
а значит, уже по-другому и быть не может.
Она поиграет в дорогу, как в прятки-салки,
и скоро появится, с бледной прозрачной кожей,
с глазами как блюдца, похожая на русалку.
Как чувство сакральное,
близкое до озноба.
И в мире не будет вообще никого чудесней.
В трепещущем небе пролягут лесные тропы, за ведьминым кругом затянут дриады песни».

И шёл человек посмотреть новостную ленту,
тянулся как глупый младенчик к заветной кнопке,
и даже пытался окуклиться мягким пледом,
читая рассказы о страшных болотах топких.
Где что-то внутри копошится как жидкий студень,
клокочет, бурлит заманухой и просит пищу.
Как в них с лиходавних времен пропадают люди,
сначала их помнят и ищут,
потом не ищут.
Он снова и снова о жутких читал находках
с коричневым телом
и рыжими волосами.
И только бубнил тихим шёпотом, как экзамен:
«Не думай,
не думай,
не жди ничего плохого.

Расслабься, попробуй расслабиться, медитируй.
Ты море, ты в море, и волны тебя колышут.
Представь, как ключом открывает она квартиру,
и ключ заедает,
и сломанный зонт под мышкой.
В сердцах говорит, говорит, тяжело и гневно.
Он слышит слова, но не может понять их смысл,
поскольку слова — это бабочки-однодневки,
трескучие птицы с пиратских скалистых мысов.
И нет в этом мире вообще ничего бредовей, чем верить их крыльям,
и им придавать значение. Они существуют, пока есть старик-садовник,
и свет, и земля, и роса, и воды течение».

Она появилась,
когда он на грани срыва,
качаясь как будто пластмассовая болванка,
сидел и рассказывал скользким лупастым рыбам,
которых они завели в трехлитровой банке,
как в зыбких болотах немецких, английских, датских
седые и очень усатые полисмены черкают в казенных блокнотах координаты, и думают:
«Боже, да что за дурная смена»,
и тащат в участок одну из болотных мумий,
и долго детей поучают, для их же блага:
«Вот дядя не слушался,
дядя упал и умер».
А дети пугаются и начинают плакать.
И умный учёный, который был чьим-то мужем,
отцом или братом,
но точно был чьим-то сыном —
в желудке потом изучает последний ужин: похлёбка и овощи, зерна и ломтик сыра.

Люби,
оставайся внутри молодым и летним.
И в мире не будет вообще ничего такого.
Любой из боёв для тебя может стать последним,
но если тебя кто-то ждёт, то всегда есть повод
вернуться,
остаться и тьму озарить свечами,
найти долгожданный покой, как находят клевер.
Он молча уходит на кухню и ставит чайник,
она берет чашку,
и руки его теплеют.