На деревенском чердаке
пылились прялки, веретёнца,
и свет блуждал в половике
из запылённого оконца.
Как в древнем городе мордвы
тут смысл каждой приспособы
для посторонней головы
был очевиден не особо.
Но рук натруженных следы
хранили древки и ухваты,
и хлеб сухой из лебеды
жить не наказывал богато.
Уже слезая с чердака,
по ветхой лестницы трясине,
я связку писем у конька
заметил в рваной парусине.
Конвертов не было. Листки
краями слиплись, плыли даты,
но почерк няниной руки
легко читался — кругловатый.
Листая, я спустился в сад
к скамье, поставленной под грушу.
Но был убитым адресат;
писала мёртвому Марфуша.
Зарыт весной, у Бочага
лежал он, а земля дышала.
Лишь память женская, долга,
его из мёртвых воскрешала.
Но у берёз сторожевых
давно и Марфе не проснуться.
И я последний из живых,
кому доверено коснуться.