Колокол на башне костела, воткнутого по воле епископа прямо посреди Казимежа, еврейского района Кракова, зазвонил резко и властно. Если у кого-то шла голова кругом от множества черных кафтанов и меховых шляп, сшитых на еврейский манер, колокол однозначно указывал, кто здесь хозяин. Ребе Шабтай прикрыл окно и снова погрузился в размышления над книгой, прерванные гудом колокольной меди.
Эх, будь сейчас ночь, он забрался бы на чердак и пустился в медленную прогулку по всему Казимежу, перебираясь с одной крыши на другую. Там, в тишине, над спящими людьми и молчащими небесами, думалось легко и вольготно. Никто не мог нарушить его сосредоточенность и случалось, он гулял почти до рассвета, а спустившись, бросался к столу и покрывал своим бисерным, летящим почерком десятки листов.
Багряная польская осень тихо заглядывала в окошко комнаты, где, перебирая еще по юношески мягкую каштановую бороду, сидел, погруженный в раздумье, молодой мудрец. Ему совсем недавно исполнилось двадцать четыре года, но он уже успел побывать даяном одного из авторитетнейших судов еврейского мира в самом Вильно. Потом перебрался в Краков, поближе к типографии, где вот-вот должен был выйти первый том его сочинения «Сифтей коэн» — «Уста коэна».
С восемнадцати лет ребе Шабтай писал комментарий на кодекс «Шульхан Арух», затрагивающий самые разные стороны еврейской жизни. Сегодня, после шести лет неустанного труда, он вплотную подошел к завершению работы над разделом «Йоре деа» — «Наставляющий мудрости». И вот, неожиданная весть.
Он снова взял в руки новую книгу, изданную две недели назад в еврейской типографии Люблина, и опять, словно не веря своим глазам, просмотрел оглавление.
Развернутый комментарий на «Йоре деа», пункт за пунктом, параграф за параграфом, точно, как в «Сифтей коэн». Только название совсем другое «Турей загав» — «Золотые ряды». И автор не кто-нибудь, а сам ребе Довид Алеви, знаменитый мудрец, автор многих книг, выдающийся законоучитель. С таким не поспоришь, хотя бегло пролистав книгу, ребе Шабтай сразу заметил несколько мест, в которых он совершенно расходился во мнениях с ребе Довидом.
Как же так вышло, что они одновременно работали над одной и той же книгой, ничего об этом не зная? И почему с небес разрешили ребе Довиду выпустить свой труд первым? Ведь как крути, «Сифтей коэн» теперь всегда будет пребывать в тени сочинения, вышедшего первым и у более известного автора! Ребе Шабтай листал и листал книгу, пока не воскликнул:
— Со многим я не согласен, но это великое произведение! Уверен, что теперь ребе Довида будут именовать Таз, по аббревиатуре названия его труда.
Через неделю из типографии доставили первые экземпляры «Сифтей коэн». Радость, но омраченная. Первое, что сделал ребе Шабтай, попросил двух друзей, двух мудрецов Кракова ребе Шефтеля и ребе Иекутиэля отправиться в Острог, где служил городским раввином ребе Довид, отвезти ему экземпляр книги и поговорить о странном стечении обстоятельств.
Они приехали в Острог перед субботой. Конечно, это не Краков, но совсем не маленький город, обнесенный покрытыми зелеными пятнами лишайника стенами, с мощным замком и мощеными булыжником улицами. Почти треть населения составляли евреи, и среди них выделялись молодые ученики знаменитой ешивы, основанной городским раввином.
Ребе Довид оказался человеком весьма сурового вида, явно перевалившим на шестой десяток. Он весь зарос густой седой бородой и серебряного цвета пейсами, но глаза поблескивали остро и живо. Впрочем, как еще мог выглядеть прославленный кодификатор, человек, исследующий каждую букву, каждый поворот мысли в своде законов?
Раввин принял из рук посланцев книгу, полистал ее и без всяких следов удивления, отложил в сторону.
— Да, мне известно этом труде, — сказал он.
— Известно? — вскричал изумленный ребе Икутиэль. — Но откуда? Книга только что вышла, мы привезли вам чуть ли не первый экземпляр?!
— Приходите после субботы, — ответил раввин. — Это не простая история, далеко не короткая и честно признаюсь, весьма сокровенная. Сейчас я должен вести молитву в главной синагоге города, а завтра святой день у меня расписан чуть ли не по минутам. Жду вас на трапезу проводов субботы, за ней и побеседуем.
Стоит ли говорить, что ту субботу ребе Икутиэль и ребе Шефтель провели, словно на иголках и сразу после завершения авдалы отправились в дом раввина. А там уже скворчало масло на сковородках, домашние раввина жарили, пекли и варили, готовя для многочисленных гостей трапезу «мелаве малка». Посланцы переглянулись; как среди гула стольких голосов раввин собирается говорить о сокровенном? Неужели им послышалось, а может быть, раввин передумал?
Сомнения рассеялись, когда служка выделил из толпы гостей и провел в кабинет ребе Довида. Толстая дверь надежно отделяла небольшую комнату от внешнего шума. В наступившей тишине было слышно, как потрескивают свечи в тяжелом медном канделябре, стоящем на углу стола, занимавшего чуть ли не половину комнаты.
— Вы привезли только книгу или должны о чем-то меня расспросить? — сходу спросил раввин.
— Ребе Довид просил поговорить о странном стечении обстоятельств, — произнес ребе Шефтель. — Как так получилось…
— Довольно, — остановил его раввин. — Я не сомневаюсь, что Шаху тоже известно об этом случае.
— Кому известно? — с удивлением произнес ребе Икутиэль.
— Слово Сифтей начинается с буквы шин, а неогласованная каф второго слово читается, как хаф. Ребе Шабтая теперь будут называть Шах, по аббревиатуре названия его книги. А случай, о котором я хочу вам рассказать, произошел почти год назад, в начале осени. Думаю, что в общих чертах он известен Шаху, но вот подробности он вряд ли знает.
— Мы были уверены, — произнес ребе Шефтель, — что он просил нас поговорить с вами о том, как Небеса позволили двум мудрецам одновременно работать над одной и той же книгой.
— И это тоже, — усы раввина приподнялись в улыбке. — Просто Шах всегда имеет в виду куда больше, чем говорит. Но слушайте!
Это произошло осенью, почти год тому назад. Вся неделя выдалась дождливой, а в пятницу после полудня дождь превратился в сплошной ливень. Ветер срывал черепицу с крыш, и она со страшным грохотом, похожим на звук выстрела, разбивалась о булыжник. Можно было подумать, что в Остроге идет перестрелка. Выйти на улицу было опасно для жизни.
У нас с женой с первого дня совместной жизни сложилось правило: никогда не садиться за субботнюю трапезу без гостей. Слава Богу, за многие, многие годы это правило ни разу не было нарушено. А с тех пор, как я стал раввином Острога, в гостях не стало отбою. Все в городе знают, если кто-то остался без еды на субботу, он может прийти к нам и сесть за наш стол, как свой собственный.
И вот, судя по всему, мы не только оставались без гостей, но я даже не мог помолиться в миньяне. Ледяной дождь хлестал по стеклам, словно казак плетью, то и дело раздались выстрелы разлетавшейся вдребезги черепицы. Я встретил субботу в своем кабинете и вошел в гостиную, где ждала меня семья. Мы посмотрели друг на друга, но сесть за стол никто не решился. Субботняя трапеза без гостей походила на кидуш без вина, или зажигание свечей без огня.
Я вернулся к окну, и мне показалось, будто порывы ветра стали реже. Прошел час, ветер улегся, а ливень превратился в морось. Я накинул на себя верхнюю одежду и поспешил в синагогу, рассчитывая отыскать путника, оставшегося без трапезы.
Увы, синагога была пуста. Скользя по мокрым булыжникам и, то и дело, спотыкаясь об осколки черепицы, я направился в бейс мидраш. Увы, и там никого. Тогда я стал обходить одной за другую синагоги скорняков, возчиков, портных — ни души. В такую погоду все сидели по домам, а нищих, забредших в Острог на субботу, глава общины распределил по семьям еще утром, до начала ненастья.
Но я все же рассчитывал на хотя бы одного заблудившегося нищего, и мне повезло. Уже на самом конце города, в маленьком молельном доме пекарей я услышал, как кто-то ворочается в дальнем углу. Две недогоревшие свечки тускло освещали зал, приблизившись, я увидел, что на скамье у стены, положив под голову дорожную торбу, лежит человек, одетый в грязную порванную одежду.
— Доброй субботы вам, уважаемый еврей, — сказал я. — В такой холод немудрено проголодаться. Не хотите ли вы разделить со мной трапезу?
— Отстань, — буркнул нищий. — Не видишь, я уже сплю.
— Я раввин этого города и буду очень рад, если вы примите мое приглашение
— Раввин-шмарвин, где тебя раньше носило? Я уже лег, согрелся, и не желаю тащиться по холоду из-за куска сладкой халы.
-Дождь стих, а до моего дома совсем недалеко. Жена приготовила в честь субботы фаршированную рыбу, кугл, бульон, запекла целую курицу. Поужинаете, а потом я вас устрою на мягкой кровати с теплым одеялом и высокой подушкой.
— Давненько я не спал на высокой подушке, — пробормотал нищий, кряхтя, спустил со скамьи ноги в покрытых засохшей грязью сапогах, и сел. Теперь я смог его рассмотреть, и зрелище оказалось не из приятных. Его давно не мытые, свалявшиеся волосы свисали черными космами до самых плеч, лицо лоб покрывала короста, и пахло от него, как пахнет от человека пару месяцев не заходившего в баню.
— Учти, — продолжил он угрожающим тоном, — накормить меня не просто. Я очень, очень голоден и могу съесть все, что приготовила твоя жена на субботу.
— О, вы не знает мою жену, — улыбнулся я. — Она всегда готовит столько, будто к нам на трапезу пожалует вся синагога.
— Значит, ты обещаешь накормить меня досыта?
— Разумеется! Для этого я и приглашаю вас провести у нас субботу!
— Ладно, тогда пошли!- вскричал незнакомец, поднимаясь со скамьи.
По дороге он несколько раз требовал, чтобы я повторил свои слова, и я раз за разом возвращался к обещанию накормить его досыта, и уговаривал чувствовать себя в нашем доме, точно в своем собственном.
Увидев, что я все-таки привел гостя, лицо моей жены засветилось от радости. Домашние также обрадовались, но радость эта оказалась недолгой. Нищий повел себя не как человек в своем доме, а как царь во дворце. Усевшись в мое кресло, он хозяйским тоном приказал:
— А ну, тащите сюда всю еду, приготовленную для ужина. Хлеб и картошку оставьте себе, я хочу видеть здесь, — он звучно похлопал грязной ладонью по скатерти, — рыбу и мясо, и кугл, и подливки, и закуски.
Взор моей жены выражал больше, чем недоумение, но я сделал ей знак принести все, о чем говорил гость. Она начала подавать, а гость обратился ко мне.
— Эй раввин-шмарвин! Ты что не знаешь, что в субботу пьют вино? Тащи-ка бутылку и стакан.
Домашние смотрели на него с ужасом. Никто и никогда не разговаривал со мной в подобном тоне, но я подал им знак хранить молчание и поспешил выполнить приказ гостя. Он налил полный стакан, осушил его залпом и принялся за еду.
О, это было удивительное зрелище! Ни разу в жизни я не видел, чтобы человек с таким ожесточением и энергией уписывал, хряпал, наяривал, уплетал и мел подчистую. Заканчивая очередное кушанье, он запивал его стаканом вина, и тут же принимался за следующее.
— Эй, шмарвин, — прикрикнул он, когда бутылка опустела. — Ты разве не видишь, что вино кончилось? Да у меня ваша стряпня в горле застрянет, если не залить ее добрым глотком!
Я пошел за еще одной бутылкой, жена последовала за мной, и спросила тревожным шепотом:
-Довид, разве ты не видишь, что этот человек не в себе?
— Да, — сказал я. — Не в себе от горя, нищеты, и страданий. Кто знает, что ему довелось пережить, когда он в последний раз сидел за столом и спал на кровати?
— Но он хамит, говорит грубости, оскорбляет раввина города в его доме!
— Возможно, это необходимо ему, чтобы сохранить последние крупицы самоуважения, чуть-чуть обрести почву под ногами. От его слов я ведь не перестану быть ни раввином, ни отцом семейства. Мои знания, мои книги, мои ученики останутся со мной, как бы ни хамил и ни грубил бедный бродяжка. Я прощаю ему все грубости и прошу тебя помочь бедолаге хоть на одну субботу почувствовать себя важным человеком, с требованиями которого считаются, а просьбы выполняют с первого раза.
Я принес еще одну бутылку, поставил ее перед гостем, и она вскоре разделила участь первой. Когда на столе почти ничего не осталось, он утробно рыгнул, отер рукавом губы и спросил:
— Ну, и где мягкая постель с высокой подушкой?
В кровать он завалился, не раздеваясь, и через минуту звучно захрапел. Это был не просто храп, не какие-нибудь там рулады и причмокивания, а настоящие иерихонские трубы. Оконные стекла в его спальне звенели, мелко содрогаясь, и нам до утра не удалось сомкнуть глаз.
С первыми лучами солнца я отправился в синагогу на урок и молитву. Наш гость спал до девяти, затем, проснувшись, умял все, чем он пренебрег за ужином: картошку, печеные и вареные яйца, и весь оставшийся хлеб. К моему приходу жена одолжила у соседок халы и немного кугла, чтобы провести дневную трапезу, но большую часть одолженной еды снова съел наш гость. Когда домашние легли отдыхать, а я ушел проводить урок, он бродил по кухне, заглядывал в шкафы и кастрюли, и сметал все подряд.
На третью трапезу в доме просто ничего не осталось, и жене опять пришлось прибегнуть к помощи соседок. Тем не менее, не успели мы встать из-за стола, гость стал жаловаться на острый голод и после авдалы, отделения субботы от будней, сразу спросил:
— Раввин, теперь уже можно готовить пищу?
— Можно, — подтвердил я.
— Тогда пусть твоя жена быстренько состряпает мне на ужин говяжий язык с горчицей.
Мы с женой переглянулись. Где взять язык на исходе субботы? Я вышел из дома и отправился к мяснику. На мое счастье у него в леднике нашелся один говяжий язык. Спустя два часа, когда все уселись за стол на «мелаве малка», жена поставила перед гостем блюдо с дымящимся языком и горшочек с горчицей. Он глубоко вдохнул аромат и вдруг обратился ко мне совсем иным тоном.
— Достопочтимый раввин, я бы хотел побеседовать с вами наедине.
— А язык? — удивился я.
— Язык потом, — улыбнулся гость. Его лицо разгладилось, короста куда-то исчезла, и я вдруг увидел, что передо мной сидит совсем другой человек. Мы перешли в мой кабинет, гость плотно прикрыл дверь и начал говорить.
— Знай же, что в живущий Казимеже молодой мудрец по имени Шабтай много лет работает над комментарием к «Йоре деа», к которому ты завершаешь писать свои объяснения «Турей загав».
Сказать, что я удивился, ничего не сказать. Да, я действительно давно работал над книгой комментариев и уже придумал для нее название, но об этом знали лишь самые близкие мне люди.
— Откуда тебе …, — начал я, но гость прервал.
— На Небесах возник спор, кто из вас удостоится выпустить свою работу первым. И было решено проверить тебя, ребе Довид.
Небесному суду известно, что ты никогда не садишься за субботний стол без гостя. В обычных условиях раввину города легко соблюдать такое правило. А в необычных? Как ты поступишь, если за окном буря? Отправишься ли на поиски гостя или, списав все на непогоду, спокойно усядешься вкушать трапезу?
Поэтому вчера на Острог были посланы ливень и ветер, а единственным гостем, которого тебе удалось, отыскать стал я. Ты с успехом выдержал проверку, ребе Довид, и я могу известить, что твоя книга будет опубликована раньше книги Шаха.
— Кого-кого? — не удержался я от вопроса. И посланник Небес объяснил.
— Комментарий мудреца из Казимежа называется «Сифтей коэн». Слово Сифтей начинается с буквы шин, а неогласованная каф второго слово читается, как хаф. Ребе Шабтая теперь будут называть Шах, по аббревиатуре названия его книги, а тебя Таз. И «Турей загав» и «Сифтей коэн» станут настольными книгами всех еврейских мудрецов.
Завершив говорить, гость поднялся со стула, сделал несколько шагов по комнате и растаял в воздухе прямо у меня на глазах.
Ребе Икутиэль и ребе Шефтель сидели, не в силах вымолвить ни одного слова. История выглядела невероятной, невозможной, придуманной. В устах любого другого человека она показалась бы плодом воспаленного воображения, не заслуживающей внимания байкой. Но ведь ее рассказывал один из самых глубоких мудрецов поколения, раввин, известный своей скрупулезность, тщательностью и даже придирчивостью выяснения мельчайших деталей закона.
— Ну что ж, — воскликнул ребе Шабтай, выслушав ребе Икутиэля и ребе Шефтеля. -Раввин из Острога, несомненно, великий ученый и большой авторитет. Но, внимательно прочитав его труд, я обнаружил немало мест, с которыми хотел бы поспорить. Вот, — ребе Шабтай похлопал ладонью стопку исписанных листов. — Я уже начал писать ответ на его «Золотые ряды». Думаю, получится книга, и будет правильным назвать ее «Некудот кесеф» — «Серебряные заметки».
Прошли года, десятилетия, века. Труды ребе Шабтая и ребе Довида заняли место в первом ряду еврейской библиотеки, а имена самих авторов, как это часто бывает в еврейской традиции, подменили названия их наиболее прославленных книг. И сегодня вместо ребе Шабтай бар Меир Акоэн и ребе Довид бар Шмуэль Алеви говорят попросту Шах и Таз.