Променад в пять утра. Предрассветный. По улицам,
что в потёмках былых не успели обуглиться.
До Никитских дошёл. Инстинктивно. Без цели.
В граде дяди Гиляя нет скульптур Церетели.
Нет стеклянно-стальных душегубок высотных.
Нет рекламных кошмаров. Есть стены да окна.
Вот Страстной. Некто Пушкин. Прибилась попутчица.
То душа, не спина, а всё больше сутулится.
От наречий чужих из тисков вавилонских
будто говор вернулся с народом московским.
В этот час затихали на кухнях сраженья
меж столичными фетами и, конечно, эйнштейнами.
Голубям и детишкам, увы, не разведать,
что скрывают от них москворецкие веды.
Эти шифры давно затерялись в неделях,
где мы сами себя ни за грош одолели.
Мне опять уезжать в неприветливый Таллин,
оставляя могилы родных у окраин.
Я давно не москвич. Квартирую на Сходне.
И до Сретенки мне не дотопать сегодня.
Пусть пешком, на такси или конной повозкой
раскрошить бы сургуч, чтобы время сквозь воск его
потекло по наклонной мостами-подмостками
от химер Церетели к Москве Гиляровского.