Это совсем маленький эпизод из мемуаров Михаила Петровича Девятаева, по которым сняли насквозь лживый фильм «Девятаев». Эпизод посвящён образу «хороших немцев».
Правительственные пропагандисты от кинематографа в фильмах про войну из года в год стараются намалевать один и тот же образ: несчастные красноармейцы, которые под дулом комиссарского маузера бегут на убой с черенками от лопат — и цивилизованные, человеколюбивые солдаты вермахта, люди с тонкой душевной организацией, которые дарят противнику шоколадки и вежливо обходятся с мирными жителями. Эта линия проводится везде и всюду: от «Предстояния» до «Т-34» и «Зои». Насколько чудовищна и нелепа эта ложь, говорить не буду, поскольку на эту тему написано и отснято огромное количество материала.
Весь цинизм российских киноделов состоит в том, что «хорошие немцы» действительно были. Начиная от тех, кто с сочувствием относился к нашим людям, тайком помогал им, и кончая теми, кто сознательно делал свой выбор и с оружием в руках сражался на стороне Советского Союза. Да, это и про солдат вермахта в том числе. Однако такие немцы «Фонду Кино» неинтересны. Ведь это немцы, вставшие на сторону СССР, то есть, сугубо неправильные немцы. Ещё и коммунисты среди них попадутся, а это для российского кино только негативный образ. Поэтому немец должен быть милым, цивилизованным — и притом фашистом. Ну в общем как на Украине, вы же понимаете.
А вот какой случай был у Девятаева во время пыток в карцере. Помните эту историю с невыносимо горячей печью? Вот её продолжение:
…Я, закрыв глаза, молчал. Удары сыпались и справа и слева.
В кабинет вскочили два солдата, схватили меня, выволокли из комнаты и положили на скамью. Один из них сел мне на голову, другой на ноги. Меня били какими-то прутьями.
Это была расправа, месть за то, что я презираю их, жестокость от бессилия пробиться в мою душу, которую они пытались растоптать.
Не помню, когда и как впихнули меня в карцер. Холодный цементный пол подействовал отрезвляюще. Печь не горела. Сквозь небольшое окошко в двери смотрели на меня чьи-то большие черные глаза. Послышалось или в самом деле кто-то тихо спросил:
— Пить хотель?
Эти слова отозвались во мне, в моем теле чудовищной болью. Наверно, я застонал и снова потерял сознание.
Вода лилась мне в рот, текла за шею. Вода! Неужели все это в бреду? Нет, настоящая, холодная, животворная вода. Раскрыв глаза, я увидел перед собой лицо немецкого солдата, узнал огромные черные глаза. Щекой ощутил его руку и, кажется, заплакал. Солдат с трудом выговаривал по-русски:
— Будит карош, будит здоров. Клеб у труба. Труба печка, печка. Понималь?
Я кивнул головой.
Вода и хлеб подкрепили меня. Теперь я глядел на окошко в дверях, как глядят на теплое солнышко после сурового холода. Однако мой спаситель быстро сменился. А вскоре меня снова повели к коменданту.
В кабинете все стояло на своих местах, как и сутки назад, но я уже не хотел пить, спокойно смотрел на графин с водой и еще с большей ненавистью — на фальшивую улыбку коменданта…
О таких немцах, конечно, кино не снимут.