Ежевечерне я в своей молитве
вверяю Богу душу и не знаю,
проснусь с утра или её на лифте
опустят в ад или поднимут к раю.
Последнее совсем невероятно:
я весь из фраз и верю больше фразам,
чем бытию, мои грехи и пятна
видны и невооружённым глазом.
Я всё приму, на солнышке оттаяв,
нет ни одной обиды незабытой;
но Судный час, о чём смолчал Бердяев,
встречать с виной страшнее, чем с обидой.
Как больно стать навеки виноватым,
неискупимо и невозмещённо,
перед сестрою или перед братом, —
к ним не дойдёт и стон из бездны чёрной.
И всё ж клянусь, что вся отвага Данта
в часы тоски, прильнувшей к изголовью,
не так надёжна и не благодатна,
как свет вины, усиленный любовью.
Всё вглубь и ввысь! А не дойду до цели —
на то и жизнь, на то и воля Божья.
Мне это всё открылось в Коктебеле
под шорох волн у чёрного подножья.