А когда он ложился спать — замерзал во сне.
И несли его реки вспять — прямиком ко мне.
/Под подушкой шуршал шалфей, а в ногах — чеснок/
Я шептала ему: «Не верь! Всё пройдёт весной!»
Я лгала: «Попроси помочь — я смогу согреть!»
От короткого слова «ночь» оставалась треть.
От бессилия и тоски оставалось взвыть.
В беспробудного сердца скит залетела выпь.
Я стонала ему: «Ответь! Не в молчанье суть!
/Мне короткое слово „смерть“ холодило грудь/
Нам уже не крестить детей, не растить овса —
Ты, наверно, не чародей, коль не видишь сам».
Слёзы впитывал мягкий лён — вытирал со щёк.
У меня было сто имён, ветер дал ещё.
И таращилась в нас двоих, не мигая, тьма —
Не остаться ему твоим, не сходи с ума…
И не помнил он вещих снов на моём плече.
Уплывал за ночной покров, как всегда ничей.
Не пытался зазвать с собой за вчерашний снег,
Словно считывал страх и боль на изнанке век,
Словно всё же пророчил сам неживой рассвет
/Глянешь в омут ли, в небеса — отраженья нет/
Я молила вослед: «Проснись! Сколько можно спать?!»
По короткому слову «жизнь» пробегала рябь…