—  Петро! Петро! Паразит, ты этакий! Куда ты опять запропастился? Шоб ты был здоров! Не докричусь с самого утра! — донеслось из сеней, где, кряхтя и сплевывая, мужчина лет шестидесяти пытался попасть ногой в «дежурные» галоши, всегда стоявшие у порога.
— Туточки я! — донеслось с улицы.
— Опять, стервец, на сеновале ночевал? — вопрошал тот же недовольный голос, натягивая поношенный заячий треух.
— Шоб тебя не тревожить, батьку!
— Не тревожить… не тревожить… — ворчал мужичок. —  Опять небось подрался? Не отмолю я тебя у Господа. Дней моих не хватит.
— Чего, сразу «отмолю»? Не дрался я ни с кем! Делать мне больше нечего! — оправдывался Петро.

Петро — детина «под тридцатник», с огромными, как кузнечная наковальня кулачищами, с плечами в «косую сажень», светлыми, словно полинялыми волосами, совершенно белыми ресницами, добродушный и беззлобный бугай, но абсолютно не терпевший в свою сторону никакой «критики», поэтому частенько приходилось доказывать свою «красоту» при помощи тех же кулаков.
В деревне его любили, хотя и немного побаивались.
Петро был поздним ребенком. Родился слабеньким, но на удивление, жадным до жизни. И к году — это уже был розовощёкий, мордастенький карапуз.
Отец растил его один. Вернувшись с фронта, он узнал, что жену замучили немцы за связь с партизанами, а Петра приютили соседи, у которых он мальчонку потом и забрал. Так они и жили вдвоем.

— Ты слезешь с верху? Или я, точно, за дрыном схожу! —  допытывался мужчина.
— Слезаю ужо — неохотно пробормотал Петро.
— Господи, помилуй! Что у тебя с лицом? А говоришь, что не дрался!
— Да не дрался я! Сколько можно повторять?
— Оно и видно, как ты не дрался! Само так разукрасилось?
— Бать, я на свидании был!
— На свидании с оглоблей ты был!
— А ты почем знаешь?
— На роже твоей наглой написано!
— Бать, ты тока дюже не ругайся!
— А, на тебя хоть ругайся, хоть не ругайся — толк один, всё, как о стену горох!
— Послухай, бать. Меня, вчерась, Натаха в гости пригласила.
— И что?
— Я для храбрости забежал к баб Фросе. Взял у нее бутылек горилки. Мы с Иваном хряпнули и я поперся до Натахи.
— Это Иван тебя, что-ли, с перепоя?
— Какой еще Иван? Слухай дальше. Подошел я к её дому, когда уже темно было. Открыл дверь, а меня, как кто-то жахнет оглоблей по башке. Я с «катушек» долой, потом кое-как очухался, встал и до дому.
— Ща пойду узнаю, что эта стерва себе позволяет. Навела кобелей полон дом!

Натаха — разбитная двадцатипятилетняя «разведёнка», жившая без родителей, которой палец в рот не клади. Бабка, воспитавшая её, рано умерла, а больше у неё никого и не было. Работала Натаха на ферме, особой красотой не отличалась, но от мужиков отбоя не знала.

Напялив потрепанный сюртук, мужчина направился к Натахиному дому.

— Приветик, дядечка! — улыбнулась Натаха, вытирая руки о край фартука. Какими судьбами? Аль тоже свататься пришел?
— А ты не скалься! Я в деды тебе гожусь! Кто моего Петра вчерась так приласкал?
— Ой… беда мне с вами! —  рассмеялась Натаха.
— Беда будет, когда я тебя, дурынду непутёвую, за косы оттаскаю. Выкладывай всё по-порядку!
— Напросился твой Петро на свидание. А я чего? Грех не согласиться: парень видный, работящий, добросердечный. Ждала я его, ждала, «все жданики проела». Слышу, открывается калитка, потом в сенцах грохот какой-то, ругань. Пока я вышла на крыльцо — твоего Петра и след простыл.
— А с мордой что у него?
— Так ведь, тут какое дело: когда пристройку пристраивали к хате, входную дверь не стали расширять. Видимо, он об притолку в потемках и саданулся. Я-то тут при чём?
— Ясно всё с вами, с полоумными! — выругался мужчина и отправился в обратный путь.

— Чё там, бать?
— Оженю я тебя, стервеца. На первой же попавшейся оженю. Ох! Благо, мать не видит этого позора — отмахнулся батя, скручивая «козью ножку».