Порочная, эпатажная, усложнённая, жёсткая в суждениях, умеющая отхлестать или очаровать словом… Чужая всем и каждому — Зинаида Гиппиус была яркой фигурой русской поэзии, чьи стихи не тянуло заучивать наизусть — какими бы мастерскими они ни были. О выходках Гиппиус любят вспоминать, но мало кто обращает внимание на то, что всю жизнь она мучилась от гендерной неопределённости и, возможно, была асексуалкой.

Недостаточно женщина

Впечатление она производила сразу, очень сильное — и отталкивающее. Не гадкое, нет. В ней было что-то холодное, чуждое, противоконтактное. Сильно, словно на сцену под софиты, накрашенное лицо. Демонстративное расхаживание замужней женщины в атрибутах девственности — белом платье с имитацией крыльев, рыжей длинной косой (замужние кос по спине не спускали) — да она и была, по всем признакам, девственна, при нежной, глубокой, сильнейшей любви к мужу, Дмитрию Мережковскому. Демонстративное расхаживание замужней женщины в мужском образе — брючные костюмы, стриженые волосы — и романы с другими женщинами. И, по слухам, прогулки утром телешом перед распахнутыми окнами — сверкая длинным белоснежным телом и медью волос.

Многим казалось, что Гиппиус постоянно выделывается — произнося лекции об отрицании плотской любви как необходимом условии счастья, украшая лоб подвесками, обнимая женщин напоказ или сочиняя очередной вычурный костюм. Но она лишь постоянно пыталась войти в какую-то гармонию, пока её выкидывало и выкидывало в диссонанс со всем, что общество предъявляло ей как норму — и что никак на неё не налезало.

Особенным мучением было для неё всеобщее представление о том, что такое женщина.

Чтобы влезть в него, пришлось бы отрезать от своей личности живые куски. Помучившись на этом прокрустовом ложе, Зинаида ухватилась за теорию двойственного начала души и декларировала: душой она очень мужчина, телом — очень женщина. Да, тело её вполне устраивало. Проблемы были именно с тем, как, ожидалось, она должна обкорнать свою душу. И с тем, какие границы для женщины устанавливало общество в поступках, творчестве, словах и жестах.

Она даже решила, что может быть счастлива с чем-то противоположным себе: мужчиной с мужским телом и скорее женской душой. И разочаровалась, пытаясь крутить роман с гомосексуалом. Его «женская» душа оказалась лишь тягой к другим мужчинам и точно таким же вылезанием за рамки, установленные мужчине как личности. Никакое «мужское начало», если оно было в женщине, его не интересовало. Считать и объявлять, что в душе её просто мужчины больше, чем женщины, Гиппиус после этого не переставала.

Самая рыжая

Детство Гиппиус тоже трудно назвать обычным. Она родилась в семье русского немца, дворянина, и его просто русской жены. Отец и мать были, как сейчас сказали бы, оба из полицейской системы. Он — обер-прокурор, она — дочь обер-полицмейстера. Как часто бывает в таких случаях, систему эту Гиппиус терпеть не могла, отталкивала всей душой, и всё, что с ней ассоциировалось — строгость, дисциплина, властность — всё было ей немило.

Когда Зинаида была мала, семья то и дело переезжала — от одного места службы отца к другому. Когда же она осиротела, появились признаки туберкулёза лёгких — и разъезды теперь пошли по курортным местам.
В школу в результате Зинаида ходить возможности никакой не имела, заводить школьных подружек — тоже. Когда она занималась сама, бессистемно, беспорядочно, когда ей нанимали гувернантку, чтобы подготовить к годовым экзаменам — в любом случае, и к школьной системе, и к подростковой иерархии Зина тоже не смогла привыкнуть, всё это ей было чужим. Видимо, эта постоянная исключённость из общего течения жизни, из общих процессов и механизмов сильно повлияли на то, что и взрослой Зинаида вписываться никуда не могла, да и не особо хотела — если ей надо было стать частью общества, она создавала своё; и с идеями было то же самое.

Собственно, именно Гиппиус считают матерью русского символизма; отцом стал её муж — Мережковский. Любовь их была несомненна, но стороннему человеку казалась странной. Зинаида не скрывала, что с мужем не спит, и свободно заводила романы с дамами. Мережковский был, пожалуй, в поведении ещё свободнее. «На берегу» они уговорились, кому достанется какая слава: ему — поэта, ей — писательницы (не предугадали, потому что поэтом Гиппиус вспоминают чаще, чем автором прозы, а Мережковский сорвался со стихов на роман, но пытались в это играть оничестно). Без половой жизни — постоянно исследовали (философски) тайны плоти совместно.

Её стихи, её возвышенные мысли о плотской страсти и любви душевной сейчас кажутся наивны. А тогда казались — криминальными, разрушающими мораль и семью. Да, проповеди целомудрия называли безнравственными.
Всегда она была самая рыжая, даже после своей смерти. Всегда выбивалась. Всегда вон из рамок. Вечно в поисках гармонии между собой и Вселенной, Гиппиус от диссонанса страдала постоянно — и мазохистски этим диссонансом наслаждалась. Открыла с мужем литературный салон, в котором свою невписываемость с удовольствием демонстрировала; а ещё, конечно, создавала то общество, в которое, наконец, и вписалась.

За революцию, против революции

Часто можно встретить утверждение, что сначала Гиппиус приняла революцию пылко, а потом возненавидела всей душой. Тут есть лукавство. В 1917 году фактически произошло два переворота — в феврале и в октябре; за ними стояли разные идеологии. Логично, что, приветствуя одну революцию, другую, с совсем иной идеологической направленностью, Гиппиус отвергала. Притом она была принципиальной противницей всякого самодержавия — но в октябрьской революции именно самодержавие и увидела, только в новой обёртке.

Точкой отсчёта для неё был момент, когда большевики изъяли и сожгли на улицах все свежие выпуски газет. Борьба со словом была для неё той самой полицейской системой, которую она так не могла терпеть.

Зинаида принципиально начала вести дневники, чтобы живым словом зафиксировать поворотные дни России, но хватило её в качестве наблюдательницы недолго. В двадцатом году они с мужем перешли нелегально границу с Польшей, оттуда рванули в Париж. Там снова создали своё личное общество, «Зелёная лампа» — чтобы собрать вокруг то, что осталось от старой, дореволюционной литературной общественности в добровольном изгнании.

Тем временем мир поворачивал ко Второй Мировой войне. Италия, в которую супругов приглашали читать стихи и лекции и пожить три года, была фашистской — но это их не смущало. Одну — пока, другого — вообще. Потом Германия напала на Советский Союз, и Мережковский выступил по радио… на стороне Гитлера, потому что лишь бы против большевиков. Гиппиус, услышав его речь, обронила тяжёлое, полное ужаса: «Это конец». Впрочем, это и был конец, хотя не в том смысле, что в её словах — Мережковский вскоре умер. Сама Гиппиус прожила до осени сорок пятого года — и умерла, и смерть её была неприметной, маленькой и спокойной. Совсем не эпатирующей. Вот что кажется странным.