Я ненавидел её. Без дураков! Всеми фибрами души, каждой клеточкой тела! Проклиная очередное (й-а) фонетического разбора, убегающие буквы из корней слов, уменьшительно-ласкательные суффиксы и деепричастные обороты. А она была живым воплощением этого кошмара. Она венчала пирамиду, нагромождённую правилами различных правописаний орфографии и пунктуации. Отыскивая и не находя в нас хотя бы намёк на чувство языка, она день за днём вдалбливала нам его, пока по закону диалектики тупое заучивание не переходило в осознанное понимание.
— Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки! — бесконечно твердила она нам, растягивая слова и свято веря, что главный предмет в школе, несомненно, русский язык.
В ответ на её мучения мы придумывали свои, соревнуясь в изобретательности, и похваляясь друг перед другом. От пресловутых кнопок на стуле, до ночных звонков на домашний телефон. От попыток срыва урока, до исписывания стен её подъезда угрозами граффити. Мы были героями! И дерзко смотрели ей в глаза, когда она просила записать очередное домашнее задание. Хотя это, по правде говоря, было лишним. Глаза её скрывались за толстыми линзами очков в доисторической роговой оправе — она почти ничего не видела.
И это тоже сводило нас с ума! Мы прятали очки, но всегда всем классом получали в срок проверенные сочинения, объёмом «минимум в 24 листа» (!), с аккуратно подчеркнутыми, обведёнными, отмеченными красными чернилами ошибками. О, эти сочинения! Наше «мастерство» никогда не поспевало за её требовательностью. Мы вновь и вновь вглядывались в образ Катерины, которую Островский, конечно, любил, но с оттенком мужской иронии, и не видели ровным счётом ничего! И это длилось и длилось, и казалось, конца этому нет. Мы топтались у дуба с князем Болконским, колесили по стране вслед за Живаго, вслушивались в «громыхание чёрных марусь» «Реквиема», и ничто не трогало нас, но мы читали, читали, читали…
Она приходила в школу с огромной кошёлкой, доверху набитой книгами, и никто из нас не двигался с места, чтобы помочь ей подняться на третий этаж. Мы мстительно вслушивались в бряцанье колесиков о ступени, больше всего желая в те моменты, чтобы всё это рассыпалось и по-возможности распылилось на атомы: многотомная кошёлка несла нам новые испытания, которые уже давно перестали ограничиваться только русской классикой:
— Что ж, приступим, уважаемые! Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки!..
… А потом время начало ускоряться. Мы ВСЕ получили наивысшие баллы и разлетелись по ВУЗам страны и мира… И вот, на чём я поймал себя — в Питере одним из первых музеев я посетил квартиру Ахматовой в Фонтанном доме, а в Праге — с благоговейным трепетом сфотографировался у нелепого памятника Кафке… Перед подругой я могу щегольнуть «Багряным и жёлтым» Маяковского, а с приятелем из Англии порассуждать о Дэниеле Мартине Фаулза. Я нахожу удовольствие в чтении и считаю это одним из самых больших удовольствий жизни. Мне легко даются письма к любимой девушке, а иностранцы удивляются образности моего английского… С чего бы это и к чему, друзья? Не догадываетесь?
А её уже несколько лет нет на свете. Это была старенькая, безобидная и махрово-интеллигентная женщина. И всё, что я могу послать ей туда теперь — это:
Прости меня, мой Учитель! Какой же я был болван!