Рассказ о сильной духом женщине, которая не смотря на тяжёлые жизненные обстоятельства, оставалась человеком. Мне очень понравился. Автор Елена Живова.

Одиннадцать лет назад
Я
— Алла, да ты с ума сошла! Одинокая, сын не работает, дочь с синдромом Дауна — обуза. А тут еще и ребенок! Нет, ты только представь, как ты будешь жить! — Марья Константиновна, грузная женщина с оплывшим, нездорового цвета лицом, покачала головой.
Я сидела за столом, обхватив голову руками. Сейчас мне было действительно страшно, страшно, как никогда. Моя Инночка беременна! Моя пятнадцатилетняя дочь — вечный ребенок, безобидное создание, — вот уже четыре месяца носит под сердцем новую жизнь.
— На, вытри глаза, — Марья протянула мне платок, — и прекрати рыдать. Надо решение принимать, в конце концов. Как же ты любишь себе и другим жизнь усложнять, Алла. Надо бороться с обстоятельствами. Надо о себе думать. Кто еще о нас подумает? Твой Витька или Генка мой? — Марья, пожав плечами, тяжело вздохнула.
«Как ей сказать? Как?» — думала я, накручивая промокший от слез носовой платок на палец.
Двадцать шесть лет назад
Я
«Девочка, хорошая моя, красавица, милая! Почему же так случилось? Я так ждала тебя доченька», — безутешно рыдала я, держа на руках мою малышку. Педиатр, Дарья Петровна, покачала головой:
— Возьми себя в руки. У тебя муж хороший, сыну пять лет. «Себя всю оставшуюся жизнь на муки обречешь и мужиков своих? Ей в интернате лучше будет, среди таких же. Я отвернулась к окну. Хмурый декабрьский промозглый день, снег сыплет огромными хлопьями и тут же тает…
— Павел у тебя хороший: не пьет, руки золотые, жаль его потерять-то будет, Алла. Ладно, детка, утро вечера мудреней… подумай. Подумай до завтра. — Дарья Петровна взяла из моих рук безмятежно посапывающую Инночку и вышла из палаты.
На другой день я ушла из больницы со свертком в руках. Никто меня не встречал, лишь снегопад, упрямо продолжавшийся вторые сутки, был моим спутником те полчаса, пока мы с Иннушкой добирались домой. Я укрывала ее шерстяной шалью, связанной лет десять назад моей бабушкой, но мокрый снег все равно проникал через отверстия еще Витиного кружевного «уголка», и тогда малышка смешно морщила носик, но не просыпалась.
Тот день был какой-то мрачный, а к трем часам, когда я подошла к нашему двухэтажному бараку, уже смеркалось. В подъезде тускло светила лампочка, и я, старательно обходя огромные, не высыхающие даже жарким летом лужи, подошла к двери. Витюша будто бы ждал меня — дверь сразу открылась. Лицо его было недовольным.
— Папа ушел к дяде Ване. Она плохая! — Насупившись, Витя показал пальцем на сверток.
— Здравствуй, сынок! — Я скинула в коридоре сапоги и вошла в комнату.
Стол, как обычно, был завален радиодеталями. На диване громоздился корпус транзистора с какими-то проводами — мужу Павлу, мастеру на все руки, часто приносили сломанные телевизоры и неработающие приемники…
Я подошла к Витиной кровати и положила на нее Инночку.
— Убери! — грозно сказал Витя.
— Сынок, ее положить некуда. Видишь, везде папины детали, а мне надо снять пальто. Я приберусь, соберу ее кроватку и положу твою сестричку туда, — ответила я.
— Папа сказал, что она не моя сестричка! Папа сказал, что она плохая!
Витя затопал ногами и разрыдался. Я взяла его на руки, села на кровать, где лежала Инночка, и заплакала. Витя замолчал, первые несколько секунд изумленно смотрел на меня, потом зарыдал еще горше. Я гладила непокорные, торчащие «ежиком» волосы сына и без конца повторяла: «Все будет хорошо, сынок. Успокойся. Не плачь. Все образуется». Витя, всхлипывая, обнимал меня одной рукой, а другой пытался развязать бинт, которым был замотан сверток, звавшийся Инночкой, — красные ленточки Павел так и не купил… Малышка тихонько посапывала.
— Какой маленький носик! — засмеялся Витя. — Мам, почему папа сказал, что она плохая?
Через час зашла Марья, живущая на втором этаже.
— Где Павел? Ох, что ж ты творишь, Алла! Люди засмеют тебя, муж бросит. Сказала бы всем, что ребенок в родах умер. Дарья-то молчала бы!
Дарья Петровна, одинокая, бездетная, была маминой подругой, и я выросла практически у нее на глазах. После смерти мамы она продолжала опекать меня, давала советы, как жить дальше. Я с детства настолько привыкла молча выслушивать ее наставления, но потом все равно поступать так, как считала нужным, что практически не обращала на ее советы внимания. Просто по-своему любила ее, давая выговориться. Я вздохнула и, завинчивая последний шуруп (старенькая Витина кроватка была почти готова), сказала:
— Мань, поставь чайник, пожалуйста.
— Алла! Да что ж это такое, а?
Марья подошла к Инночке, которая уже проснулась и недовольно пыталась вынуть ручки из туго запеленатого байкового одеяльца. Витя сидел рядом и смотрел на сестренку. Подняв глаза, он спросил:
— Теть Мань, тебе она тоже не нравится? И папа сказал, что она плохая. Она играть не умеет, да?- Ох, Господи! Да что же ты творишь, Аллочка! Зачем всем жизнь-то ломаешь?
— Мань, иди домой. — Положив отвертку, я подошла и взяла на руки дочь. — Я устала, и ребенка кормить пора.
— Ты что же это, выгоняешь меня? Ты что?
Марья, широко раскрыв глаза, смотрела на меня с обидой и недоумением. Я, не обращая на нее внимания, расстегнула халат и стала кормить дочь. Инночка радостно схватила грудь и, зажмурившись от удовольствия, начала есть. Марья, постояла еще минуту, покачала головой и молча ушла.
Дарья Петровна зашла через неделю, осмотрела Инночку и грустно вздохнула:
— Как знаешь, Алла. Как знаешь…
Потрепав по голове Витюшу, с интересом изучающего какую-то отцовскую книгу, она добавила:
— Ты девочку-то окрести, Алла, окрести. Сердечко у нее слабенькое. Давай вот прямо завтра, в субботу, и пойдем.
— Зачем, Дарья Петровна? — недоумевала я. — Виктора не крестили, и сама я некрещеная.
— Крестили мы тебя, Алла, трех месяцев тебе еще не было!
— Ну, крестили. Разве жизнь у меня легче от этого стала? — с горечью вздохнула я.
— Стала легче, Аллочка, стала, детка. — Дарья Петровна обняла меня. — Ты ведь болела сильно — как родилась, не ела почти ничего, от молока материнского отказалась, козьим тебя вскармливали, а ты срыгивала все время, в весе не набирала. Я уж думала, не выживешь, а бабка моя, еще живая была, подсказала: «Окрестите ребенка-то». Мы с матерью твоей от безысходности — хуже не будет — понесли тебя в храм. А окрестили, ты как заново родилась: кушать начала, здоровенькая и кругленькая стала.
— Хорошо, — вздохнув, я пожала плечами.
В городке у нас было два храма. Тот, который у реки, разрушенный, стоял в отдалении, глядя пустыми глазницами выбитых окон на заброшенное кладбище у деревушки. Эта деревня, прилепившаяся к городу несколько столетий назад, по-моему, давно стала его неотъемлемой частью. Другая церковь, действующая, находилась в противоположной, северной части города, на самой окраине. Она стояла на холме, возвышаясь, окруженная старыми деревьями и крест ее был виден почти отовсюду, призывая нас задуматься о наших душах, о наших жизнях, о нашем спасении… Но я в то время не думала ни о чем — просто хотелось жить, растить детей. В храме я не бывала — только несколько раз в год приходила на кладбище, располагавшееся рядом с церковью, где были похоронены мать, отец, тетка…
На другой день я, старательно закутав дочь — день был морозный — отвела Витюшу к Марье, пусть с Геной поиграют. И пошла в церковь, где уже ждала меня Дарья Петровна, вызвавшаяся быть крестной.
В церкви было как-то светло и празднично. Золотоволосый молодой священник окрестил Инночку, зачем-то дав ей другое имя — Ирина. И я почувствовала какую-то необъяснимую радость и покой в душе.
— Я призываю на Вашу семью Божие Благословение, — сказал он мне уже после крестин, когда я на скамейке заворачивала дочь.
— Спасибо, — ответила я, не зная, что сказать, и мы с Дарьей Петровной вышли из церкви. Домой я пришла умиротворенная, буря чувств, бушевавшая внутри меня, куда-то исчезла, и в душе поселился покой.
Пророчества Марьи и Дарьи Петровны сбылись: через четыре месяца мой Павел, непьющий и некурящий, с которым мы жили дружно, без ссор и споров, все-таки ушел к Зинаиде, парикмахерше, и практически не навещал нас, только брал иногда Витю, катал на «Запорожце», а к вечеру привозил. На дочь даже не смотрел, и ею не интересовался. «Не моя», и все…
Марья, подруга, все-таки смирилась с тем, что я не отказалась от Инночки, и по-своему привязалась к ней. Часто заходила ко мне и подолгу сидела, глядя на девочку:
— Глянь, какая спокойная! Вот как ни приду — все молчит, не плачет! Ангел!
Я лишь молча улыбалась в ответ. Инна и вправду была спокойной: ела, спала или просто лежала, глядя по сторонам. Витюша, так и не поняв, почему сестренка была «плохой», тоже тянулся к малышке: то катал ее в коляске, то тряс машинками перед крошечным личиком, то показывал книжки.
— Не кусай книгу, Инна, ее читать надо! — строгим голосом говорил сестренке старший брат.
— А ты почитай ей, — предлагала я Вите. И он садился, читал по слогам, а Инна внимательно слушала, широко распахнув глаза. Это было любимое занятие моих детей. Витя, выучивший все буквы еще в четырехлетнем возрасте, любил читать, Инна же обожала слушать.
А люди и впрямь не давали проходу. Все так и норовили взглянуть на Инну, обсудить, осудить, укорить меня… Я не знала, куда деваться от этих взглядов, советов, и сплетен, как паутина оплетающих всех в нашем маленьком городке, где все друг друга знают, где ты как на ладони.
Когда Витюша пошел в школу, Инночка, на удивление врачей, почти ничем не отличалась от малышей ее возраста, уже немного разговаривала и научилась пользоваться туалетом. Жили мы впроголодь, денег не было даже на самое необходимое, и я вернулась работать поваром в детский сад, куда ходил Витя, а Инна пошла в ясельную группу. На первом родительском собрании разразился скандал. Возмущению родителей не было предела — их дети в одной группе с дебилом! Я попыталась объяснить, что моя дочь не агрессивна, но мне это не удалось. Первые три месяца пребывания в саду были для нас с Инной очень тяжелыми. Я часто плакала на кухне, и если бы не поддержка заведующей, всегда относившейся ко мне благосклонно, ни я, ни Инночка в детском саду бы не остались.
Вернувшись на работу, я будто бы вышла из спячки, очнулась от предательства Павла, обрела, наконец, покой. Появились какие-то деньги, исчезли проблемы с едой: хлеб, молоко, а порой и мясо я приносила Витюше из садика. Иногда перепадало и Марье, которая в свою очередь, выручала меня: ее сын, Гена, учился в одном классе с моим Витей, был на две головы выше его и все Генкины рубашки, пальто и даже школьный костюм донашивал Виктор.
Жизнь текла, время летело. Я привыкла к косым взглядам, упрекам и оскорблениям, научилась не обращать внимания на презрительные усмешки — они стали частью моей жизни, как солнечный свет, как снег зимой, как роса на летнем лугу …
Первые полтора года Инночка почти не выделялась из группы детишек, гуляющих на площадке сада. Просто более спокойная, молчаливая, с курносым носиком-пуговкой, миндалевидными глазами и круглым лобиком — она напоминала маленькую фарфоровую куклу. Однако уже год спустя ей стало доставаться от ребятишек — вероятно, родители убедили своих малышей, что Инна не такая, как все. К тому же моя девочка была совершенно беззащитна. Она никогда не давала сдачи, никого не обижала и не обижалась. Не успевали у Инны высохнуть слезки, как она вновь улыбалась своим обидчикам.
Мне было до боли жаль мою малышку, и я уговорила заведующую оставить ее в младшей группе, где детишки были менее агрессивны, еще на год, тем более, что Инна была чрезвычайно маленькой, хрупкого телосложения. Через год история повторилась: подросшие малыши стали издеваться над Инночкой, я вновь слезно умоляла заведующую оставить Инну в младшей группе еще… Так, год за годом, моя дочь провела в младшей группе шесть лет своей жизни, помогая воспитателям одевать малышей, убирать за ними игрушки. Все полюбили мою девочку, ласковую, безотказную и спокойную, но дальше оставаться в детском саду было уже невозможно.
Я устроилась уборщицей в школу, где учился Витя, а Инна, которой к тому времени исполнилось восемь лет, пошла в первый класс. Первого сентября, на линейке, все не спускали глаз с Инночки, а она стояла и улыбалась, ничего не замечая: ни злых взглядов, ни осуждающе сомкнутых, уголками вниз, губ, ни презрительных слов. Или замечала, но не могла ответить: не было в ней ни агрессии, ни презрения, ни злости, не было совсем, даже в зачаточном состоянии… Я с болью в душе понимала, что моя дочь — идеальная мишень для злых, бессовестных людей, любящих издеваться над более беззащитными.
С чем только мне не пришлось столкнуться в школе! Если в детском саду, в последние годы пребывания в нем, родители, видя, что Инна помогает заботиться об их малышах, относились к ней хорошо, то в школе все было иначе. С учительницей я договорилась, что Инна на перемене будет сидеть в классе, но дети и там «доставали» ее — забегали в класс, обзывали. Но так, как на все слова Инна реагировала неизменной молчаливой улыбкой, ребята стали бить ее, обливать водой, портить тетради и учебники.
Однажды в конце зимы, уже перед весенними каникулами, учительница после звонка на урок вызвала меня в класс. Инна сидела, ее школьное платье было залито чем-то темным. Я сообразила, что это кровь, только когда увидела, что она вытирает нос. Схватив дочь на руки, я побежала к медсестре. Осмотрев ее, медсестра отправила Инну в больницу с подозрением на сотрясение мозга. Диагноз подтвердился, Инночка провела в больнице две недели. Никто из детей не признался в содеянном.
После этого случая я забрала из школы мою девочку, хотя мне было обидно, ведь Инна неплохо читала и, как мне казалось, ненамного отставала в развитии от сверстников. Но, к сожалению, через несколько лет я поняла, что Инна учиться не сможет, — ее сознание, все ее существо оставалось на уровне семи-восьмилетнего ребенка.
Я (деваться мне было некуда) работала в школе уборщицей. Правда, через год мне повезло, повар ушла в декрет, и я начала работать по специальности — поваром в школьной столовой. Инну я брала с собой на работу, она тихо сидела на стуле, с улыбкой глядя на меня, или помогала: чистила картошку и лук.
Летом мы всей семьей — я, Витя и Инночка — возились на небольшом участке, в получасе ходьбы от дома. Пропалывали картошку, собирали смородину. Инна очень любила это место. Могла часами сидеть, тихо разговаривая с какой-нибудь травинкой или жучком. Не было ни мгновенья в жизни, чтобы я пожалела о том, что тогда, в роддоме, не отказалась от нее. Павла я любить не переставала, в какой-то мере я понимала его. Трудно жить с тяжелой ношей, грузом презрения окружающих. Он не выдержал, он просто не выдержал. А я выдержала, оказалась сильнее — вот и все. Прости, любимый. Прости, что я не смогла отказаться от нашей девочки…
Шли дни, недели, годы… Каждый новый день был похож на предыдущий. Осенью, зимой и весной — работа; летом — огород. И, конечно же, дети. Я занималась с Инной: учила ее читать, писать, пыталась изо всех сил сделать мою дочь более самостоятельной. Вите же я уделяла гораздо меньше времени, так как на фоне Инночки он казался мне беспроблемным ребенком: учился неплохо, был самостоятелен, много читал. После окончания школы сын, так и не определившись, куда пойти учиться, потерял целый год. В основном сидел дома, читал, учился играть на гитаре по какому-то учебнику, который нашел в библиотеке, а потом ушел в армию.
Два года пролетели незаметно. Я скучала по Вите, по хоть и редким, но шумным мальчишеским посиделкам в нашей тесной однокомнатной квартире, по его бренчанию на гитаре и неизменно, по привычке, вечерами жарила ему картошку. Жареную картошку Виктор обожал, как и его отец. Павла я видела редко. Виктор, повзрослев, стал сам ездить к нему, на другой конец города. Я не препятствовала, просто радовалась, что Павел любит нашего сына. Детей Зинаида ему так и не родила, они даже не расписывались.
За два года, пока Виктор был в армии, Павла я видела лишь однажды, в универмаге — он покупал что-то в отделе сантехники. Нас вроде бы даже и не заметил…
Весной вернулся Виктор, начались проблемы. Я настаивала, чтобы он шел учиться, а Витя вместо этого устроился работать на мебельную фабрику.
— Сынок, определись хоть куда-нибудь! В часе езды техникум есть, или в столицу поезжай! — каждый вечер уговаривала я Виктора.
— Мать, отстань. — Витя, лежа на диване и бренча на гитаре, отвечал неохотно и односложно, казалось, что-то обдумывая.
А Инночка, которая, как обычно, каждый вечер, в пять часов, перед приходом Виктора с работы, чистила ему картошку на ужин, сидела и с любовью смотрела на брата.
Причину задумчивости сына я поняла через пару месяцев, когда он сообщил мне, что переезжает жить к Оксане, дочери директора фабрики. Оксана, круглолицая крашеная блондинка, двадцативосьмилетняя, разведенная и нигде не работавшая, «обхаживала» Виктора недолго — много ли надо парню после армии?
— Как знаешь, сынок, — пожала я плечами, — только все-таки без профессии ты не проживешь, станешь Оксане неинтересен, и самому жить скучно будет. Господи, в кого ты пошел! Отец твой ни минуты без дела не сидел! — вырвалось у меня.- А ты, образованная, не очень-то ему и нужна, — бросил Виктор.
И тут же, словно спохватившись, обнял меня и прошептал:
— Мам… прости.
Я выскользнула и, отвернувшись, чтобы сын не увидел, как скривились мои губы и хлынули слезы, принялась складывать его вещи: брюки, рубашки, носки.
— Сынок, гитару в пакет положи. Дождь ведь, намокнет, — сказала я нарочито бодрым голосом.
— Ма, не волнуйся, не успеет. Оксана на машине подъедет. О! Кажется, это она сигналит! — Витя чмокнул меня, быстро схватил сумки, гитару и выбежал за дверь, помахав сестре на прощанье.
Инна, улыбаясь, что-то рисовала. Слова сына будто бы застряли у меня в душе. На секунду мне показалось, что время остановилось. Я вспомнила, как Павел впервые не пришел ночевать, и вдруг ощутила ласковое прикосновение — Инна тихонько подошла ко мне и протянула рисунок — на нем почему-то оказался изображен тот самый транзистор, который лежал разобранный на диване в тот день, когда мы с Инной вернулись из роддома…
Мы снова остались вдвоем, жизнь потекла по-прежнему. Инна ходила со мной на работу, иногда к нам заходила Марья. Виктор ежедневно звонил, а заезжал нечасто, раз или два в месяц. Инночка радовалась как ребенок, прыгала вокруг брата, пытаясь обхватить его своими худенькими ручками. Впрочем, она и была ребенком. И все бы ничего, но я стала замечать, что Виктор начал выпивать — легкий запах спиртного неизменно присутствовал при наших встречах. Иногда, порой в весьма сильном подпитии, заходил Генка, спрашивал, дома ли Виктор. Меня это удивляло: ему было хорошо известно, что он живет у Оксаны.
Как-то раз, в мае, Инночка заболела. Накануне мы засиделись до темноты на участке, и я побоялась идти домой. Между сараев была узкая — вдвоем еле разойтись — тропинка, потом дорога вдоль леса, вечером идти было страшно. Мы остались в крошечном щитовом домике, который сколотил еще мой отец. Я уложила Инну на старой, с потемневшими шишечками кровати, и, прикрыв ее изъеденной молью шинелью, легла рядом. Мы обе проснулись от холода, ночью резко похолодало. Я нашла старое дырявое одеяло, какой-то свитер, но согреться и уснуть нам так и не удалось. На рассвете мы пошли домой, а когда добрались, Инну уже сильно знобило, зуб на зуб не попадал. Температура была высокая, я уложила дочь в постель, дала анальгин. Мне нужно было идти на работу, и я не знала, что делать. Не пойти я не могла, а Инна, очень не любившая оставаться одна, крепко спала. Ее лицо было красным: жар, температура так и не снизилась, несмотря на лекарство. Я вышла из квартиры, поднялась на второй этаж и позвонила — может, Марья сегодня работает в вечернюю смену. Марья часто выручала меня, когда Инна, будучи еще в садике, болела: приходила, сидела с ней, а иногда брала мою дочь к себе. Дверь открыл заспанный хмурый Гена. Он сообщил, что Марья на работе.
— А что случилось-то, теть Алл?
— Инна заболела, а мне на работу надо. Я хотела с девчонками договориться, они бы меня «прикрыли», но часа на полтора-два мне надо уйти непременно, — безнадежно ответила я, пытаясь сообразить, что мне делать.
— Теть Алл, ну давайте я с нею побуду. — Гена, как мне показалось, обрадовался.
— Ты? — У меня от удивления округлились глаза.
— Ну да, а что? Посижу, посмотрю телек. Инна меня знает, не испугается же!
— Нет, что ты, конечно, не испугается. Ты же знаешь, она никого не боится и всех любит. А что? Может, правда? Я мигом — на работу, потом в поликлинику, врача вызову. Она, наверное, и не проснется? — Я обрадовалась.
— Хорошо, что всех любит. Ну, пойдем тогда, теть Алл? — Гена взял ключи и вышел из квартиры.
Вернулась я, как и предполагала, через два часа, договорилась, что Вера и Клава подменят меня на кухне. После обеда обещал быть врач. Инна сидела на кровати взъерошенная, бледная. Я бросилась к ней:
— Ну что ты, моя хорошая, я здесь, я пришла. — Инна обняла меня и заплакала. Впервые в жизни. Я оторопело смотрела на нее, ничего не понимая.
— Теть Алл, наверное, у нее голова болит. У меня в том году от температуры такие боли были, что я разве что на стену не лез, — успокоил меня Гена.
И, встав с дивана, произнес:
— Ладно, пойду.
— Спасибо, Геночка! — Я попыталась встать, но Инна не отпустила меня. Теть Алл, я сам закрою. До встречи, Инна! — Он помахал рукой и открыл дверь.
Инна будто бы была чем-то напугана, но я решила — это из-за того, что она больна и, проснувшись, не увидела меня рядом.
Врач не нашел ничего серьезного, выписал жаропонижающие, и Инна скоро поправилась. После болезни Инночка изменилась. Взгляд ее стал каким-то грустным, и она совсем, ни минуты, не хотела оставаться одна. А завидев Гену или кого-то из мужчин, вздрагивала и прижималась ко мне. Странности в ее поведении мне показались нормой, Инне уже исполнилось пятнадцать. «Возможно, это особенность переходного возраста», — подумала я тогда.
О том, что случилось, я догадалась позднее…
Спустя месяц, моя Инночка стала много есть и начала стремительно поправляться. Я попыталась ограничить ее в еде, но Инна страдальчески смотрела на меня и просила, чтобы я дала ей хотя бы хлебушек. Еще через три с половиной месяца я повела Инну, уже не влезавшую ни в одну из своих юбок, в поликлинику, где после обследования мне сообщили, что она, оказывается, уже четыре месяца как беременна…
— Алла Валентиновна! Я, как врач, говорю вам, что Инне противопоказана беременность! Ребенка она не выносит, сердце у нее слабое, а если выносит, вероятность того, что он будет неполноценным, очень и очень велика! Вам мало одной Инны?
Доктор, молодая ухоженная женщина лет двадцати пяти, которая училась когда-то с Витей в одной школе, видимо, помнила Инночку. Она сердито смотрела на меня, одной рукой убирая за шапочку непокорные черные кудри, другой — постукивая карандашом по столу. Инна, как завороженная, смотрела на этот карандаш. Увидев это, доктор смутилась и отложила карандаш в сторону.
Через полчаса я, отказавшись от направления на аборт, вышла из поликлиники, держа дочь за руку. Был октябрь, и день казался, вопреки всему, каким-то праздничным. Солнце сияло, как в середине июля, ярко-синее небо просвечивалось сквозь густые кроны деревьев, все оттенки красного и желтого словно водили хоровод вокруг нас. Поликлиника «пряталась» в середине буйно разросшегося, неухоженного парка. Инна, смеясь, показывала мне куда-то рукой. Я оглянулась. Малыши бегали наперегонки и, хохоча, прыгали в кучи листьев, которые Василий, хмурый дворник, сгребал метлой с аллей парка. Я вытерла слезы и улыбнулась.
Виновником нашей с Инной трагедии был Гена. Сомнений на этот счет у меня не возникало — кроме того случая я не расставалась с дочерью ни на минуту.

Придя, домой, Инна набросилась на еду, а я, в отчаянии, опустилась на стул. Мне тридцать восемь лет, из них пятнадцать я провела словно во сне. Тихая размеренная однообразная жизнь, унылый пейзаж в окне — бани и, чуть правее, школьный двор — садовый участок, посиделки с Марьей… А, сколько было планов! Я мечтала когда-нибудь стать заведующей рестораном «Встреча» — единственного ресторана в нашем городке… Что меня ждет дальше, в однокомнатной квартирке разваливающегося, изъеденного жучками барака с туалетом на улице? Каким будет он, ребенок Инны, наш с Пашей внук?
Павел, поведала мне Марья на днях, уже полгода, с тех пор как умерла его мать, живет один в ее комнатушке. С Зинаидой расстался вскоре после травмы, полученной на заводе: по случайности, он станком сильно повредил кисть правой руки.
— Зинка-то зараза, бросила его. Теперь он, инвалид, ей не нужен! — злорадно рассказывала мне Марья.
— Мань, поставь чайник. — Я всегда говорила ей одно и то же, когда не было желания продолжать тему.
«Как я скажу Марье? Что делать?» — думала я, вытирая стол — Инночка всегда ела неаккуратно.
На другой день я, не выдержав, позвонила сама Виктору, в первый раз за все то время, пока он жил у Оксаны. Витя сразу почувствовал: случилось что-то нехорошее, и сказал, что скоро приедет. Через полчаса я открыла дверь сыну. Запах алкоголя и на этот раз был его спутником, с горечью отметила я и решила ничего ему не говорить. Как он отнесется к этой новости, будучи в таком состоянии, я не знала.
— Ничего не случилось, Витюш, я просто соскучилась, — убеждала я его.
Но сын, потребовал объяснений и я, понимая, что деваться некуда, сообщила Вите о беременности Инны. Виктор отреагировал неожиданно: побледнел, сжал кулаки и, оттолкнув меня, выскочил из квартиры.
Я понеслась за ним вслед. Виктор, перепрыгивая через ступени, в две секунды перелетел лестничный пролет и стал стучать в дверь, где жили Марья с Геной. Дверь открыла Марья. Виктор, проскользнув мимо нее, кинулся в комнату. Гены не было.
— Что случилось-то? — Оторопевшая Марья с вязаньем в руках испуганно смотрела на нас.
— Поздравляю! Скоро бабушкой станете, теть Мань! — грозно сказал Виктор побледневшей Марье. — Генка твой, подонок! Убью! — прорычал он и выскочил из квартиры.
Марья, охнув, тяжело опустилась на стул, а я побежала за Виктором, но услышала лишь визг колес резко поворачивающей за угол дома машины. Витя уже отъезжал на Оксанином «Москвиче».
Я вернулась в квартиру. Инночка, как ни в чем не бывало, резала хлеб, что-то тихо напевая.
— Алла! — неожиданно услышала я. Марья, войдя в квартиру, дверь которой я забыла закрыть, подошла ко мне и сжала мою руку. — Это неправда? Это неправда? Витька твой совсем допился — что удумал!
— Маша, это правда, — устало сказала я, гладя Инну по голове.
— Что же ты, с ума сошла? Может, Генку моего жениться на Инне заставишь? — И она, захохотав, ударила меня по плечу.
Через минуту ее смех сменился рыданиями, и Инна, прижавшись ко мне, испуганно поглядела на нее. Я, обняв дочь, стояла и смотрела на Марью, не зная, что ей сказать.
— Тварь! Она тварь! — Вдруг истерично закричала Марья и бросилась на Инну. Не знаю, откуда во мне взялись силы, но я оттолкнула Марью, грузную, весившую в два раза больше меня, оттащила ее в коридор, вытолкала в подъезд и захлопнула дверь. Инна сидела в комнате, сжавшись в комок, и тихо всхлипывала.
— Пойдем кушать, дочка, — сказала я ей фальшиво-спокойным голосом, и Инна, перестав плакать, потащила меня на кухню.
Я смотрела, как моя дочь жует яблочный пирог, и пыталась унять дрожь, которая била меня не переставая, как только я увидела реакцию Виктора на произошедшее.
Поздно вечером, когда Инна уснула, я собралась из дома на поиски Виктора, но меня опередил звонок в дверь. Участковый Иван, друг Павла, не глядя мне в глаза, сообщил ужасную новость: мой Виктор избил Гену, и теперь тот находится в больнице в тяжелом состоянии, с открытой черепно-мозговой травмой. А Витя — в милиции. Задержан. Я закрыла лицо руками и вдруг почувствовала, что меня кто-то обнял. Паша, которого я не заметила в темноте подъезда, оказалось, пришел вместе с Иваном.
— Я все знаю. — Павел, будто чего-то испугавшись, смущенно убрал руки. — Позвонил Иван, и я сразу приехал. Витя мне все рассказал… Алла, прости. Я много лет хотел вернуться к вам, но боялся. Сначала боялся того, что скажут люди, потом боялся, что я тебе уже не нужен. Ты казалась такой независимой и самостоятельной. Тогда, в универмаге ты была с Инной, в голубом платье, помнишь? Когда Виктор еще из армии не пришел? С тех пор я постоянно думал о вас. Знаю, что не простишь, но позволь хотя бы побыть с вами сегодня.
Павел, смущенно опустив глаза, здоровой левой рукой прикрывал правую, искалеченную.
Мы с Павлом просидели на кухне до утра. Я прорыдала всю ночь. На рассвете, положив голову на руки, я задремала. Разбудил меня звонок в дверь.
— А, ты здесь, — прошипела Марья Павлу, открывшему дверь.
— Генка-то мой если помрет, что я делать буду? — визгливо закричала Марья.
— А если не помрет, под суд пойдет, — сказал Павел, хмуро посмотрев на нее.
— Тебя не было пятнадцать лет! Явился, не запылился! Алл, у тебя никакой гордости нет — впустила! Давай гони его!
Присев на стул, Марья отерла вспотевшее лицо платком и твердо сказала:
— Инну на аборт веди. Нечего дурака валять.
— Нет, — ответила я ей. «Как объяснить, что я люблю малыша, каким бы он ни был, что он уже вошел в мою жизнь! И неважно, каков срок беременности: месяц, два, три или четыре… Мой маленький, родной внук уже существует, он живет! Почему для остальных дети, которые только начали свою жизнь под сердцем, являются будто бы чем-то неживым, неодушевленным, лишним? Какое право, в конце концов, имеют люди давать мне подобные советы?» — думала я и понимала, что говорить с Марьей бесполезно. Ее волнует лишь одно: что скажут люди?
Через полчаса Марья, полная бессильной ярости, ушла. Павел все сидел на кухне. Инна еще спала, и я пошла на улицу стирать. Когда я вернулась, Павла на кухне не было. Я заглянула в комнату. Павел сидел, держа Инну на коленях, и беззвучно плакал.
— Прости меня, доченька. Прости, что не уберег.
Инна, смеясь, теребила его бороду.
— Где твои пальцы?
— Бог наказал, — ответил он и взглянул в мою сторону.
Я стояла, прислонившись к косяку, и думала о том, что люблю его, как тогда, когда мы поженились…
Гена выписался из больницы через месяц. Сына я убедила не давать против него показаний, не рассказывать об изнасиловании. «Хватит с него и так, сынок», — плакала я. Подключилась и Марья. Она, как рассказал Иван, дала судье взятку, и с Гены сняли обвинение — Инночка показания давать не может.
Виктора же осудили, он оказался в тюрьме на три года. Марья затаила на меня злобу, не разговаривала, я лишь чувствовала иногда на себе ее ненавидящий взгляд, когда сталкивалась с нею то возле дома, то в магазине… В нашем городке ни от кого ничего не утаишь. Все, конечно же, знали о случившемся и осуждали Гену, а этого Марья мне простить не могла.
Павел остался с нами. Выгонять его, как советовали все мои знакомые, у меня и в мыслях не было, ведь я всегда любила его одного и не могла надеяться на это счастье — на то, что он вновь будет рядом. Инночка сразу полюбила отца, ждала его у порога, когда он уходил, а Павел, каждый раз, когда Инна обнимала его, сгорал от стыда, понимая, что прошедшие пятнадцать лет не вернешь.
— Что же ты даже не упрекнешь меня, Алла? — как-то спросил он у меня, когда Инночка ласково гладила его по обезображенной руке.
— В чем, Паша? Что было, то было. Чего нет, того уже нет — в чем теперь упрекать и зачем? — удивленно спросила я его.
— Какая же ты… — Обняв меня, Павел зарылся лицом в мои волосы, и я услышала, как засмеялась дочь.
Инночка к концу беременности чувствовала себя очень плохо: набрала около двадцати килограмм лишнего веса, начались проблемы с сердцем, которых раньше не было. Доктора настояли на кесаревом сечении, и на свет появился Андрейка. Богатырь, почти четыре килограмма, и совершенно здоровый, на удивление и неподдельное недоумение врачей.
Инна восстанавливалась с трудом. Первый месяц почти не вставала, и, если бы не помощь Павла, мне было бы очень тяжело. Не знаю, осознавала ли Инночка, что стала матерью, но она не могла прожить без малыша ни минуты — не спускала его с рук, баюкала. Чувствовала себя она плохо. Лишний вес так и не сошел, и Инна по большей части находилась дома, на улицу ей выходить было трудно.
Однажды нам с Инной и Андреем все-таки пришлось выйти прогуляться — молочная смесь закончилась, Павел уехал на два дня на рыбалку, а оставить Инну и Андрея было не с кем. Уже на улице я сообразила, что забыла кошелек и, усадив Инночку на лавку и подкатив коляску со спящим Андрейкой, побежала домой, за деньгами. Выходя из квартиры, я услышала крики и, оставив дверь открытой, выскочила во двор. Увидев Марью, которая за волосы возила Инну по земле, я оцепенела от ужаса. Рядом валялась опрокинутая коляска, около нее в сугробе — Андрей, завернутый в одеяло. Я, не зная, что делать, первым делом кинулась к малышу. Андрюша даже не проснулся — в холодный мартовский день я завернула его в два одеяла и он, похоже, даже не ощутил падения. Положив малыша в коляску, я бросилась к Марье и, оттолкнув ее, приподняла голову Инны. Дочь лежала, закрыв глаза, и будто бы спала. Когда приехала «скорая», которую вызвали соседи, Инна уже не дышала.
— Сердце остановилось. Вы же знаете, что у нее было слабое сердце. — Доктор, устало вздохнув, с сожалением посмотрел на меня.
Соседи, видевшие все из окна, вызвали милицию. Но в связи с тем, что причиной смерти стала сердечная недостаточность, а не побои, уголовное дело не было возбуждено.
А мне тогда было ни до чего, я не знала, куда деться от горя. Моя Инночка почти полжизни была со мною каждый день, каждую минуту… Я просто не могла представить себе как это — жить без нее. Ни Павел, ни письма Виктора, ни маленький Андрюшенька не могли утешить меня. Мне не хватало моей ласковой, доброй и все понимающей доченьки.
Через два месяца, после случившегося, мы переехали. Полуразвалившийся барак, наконец, снесли, и нам дали двухкомнатную квартиру.
Марья и Гена получили квартиру в противоположном конце города. Видимо, Марья хорошо похлопотала, чтобы добиться этого — несколько раз ходила в управу. Впрочем, через год они квартиру обменяли и уехали в другой город, очевидно, не выдержав всеобщего осуждения и позора. После произошедшего отношение жителей нашего городка ко мне изменилось в лучшую сторону, а Марью, напротив, все перестали уважать. Гена так вообще стал посмешищем среди местной молодежи.
Ни новая квартира с ванной и туалетом, ни тщательно застекленная Павлом лоджия — не радовали меня. К жизни я вернулась неожиданно: как-то сидела, перебирала Инночкины рисунки, а Андрюшенька, уже начинавший передвигаться, незаметно подполз к краю дивана и упал на пол, ударившись лобиком. Его крик словно привел меня в чувство. Сердце будто бы защемило, я сильно испугалась за внука и почувствовала себя виноватой. Хорошо еще, что ничего серьезного — только небольшая шишка. «Прости, доченька. Я в ответе за твоего малыша. Я всегда буду рядом с ним», — думала я, крепко прижимая к себе плачущего Андрюшу.