— Привет, — бодрым и звонким голосом, оглушающим автомобили и прохожих, кричал, не обращая ни на кого внимания, Сашка;
— Привет, — ответил светлоглазый и яркий мальчик-лучик, с этакой шапкой на голове, напоминающей серую собачку с ушами и глазами. Ему было лет пяти от роду и он знал, что такое Счастье. И потому казалось что у него есть как будто ещё одна голова. Ну это было не смешно, он сам был невероятно лучистый сверкающий и такой слегка пухленький с розовыми щёчками, будто солнышко такое яркое, отдельно светило улицу и прохожих, но этого никто не видел, кроме Сашки;
— Тебя как зовут, — игриво и как всегда широко растягивая свою улыбку по улицам города и близлежащим территориям, лесам и полям, — спросил Сашка;
— Меня, Вова, — улыбаясь невероятным захлёбывающимся восторгом, что с ним заговорили, при этом он улыбался так, что его Счастье барахталось в тёплых морях и лучах Солнца, хотя стоял декабрь — Зима. Видимо это бывало не так часто с ним. По Сашке промелькнула тень вопроса, ну зачем они рожают детей? Чтобы были или чтобы в школу их возить, а может так для престижа или льгот за них.

Видно было как его эйфория детского плескалась в лучах счастья, но ни мама ни папа этого не замечали, они считали, что так и надо, надо чтобы у них было два ребёнка, чтобы папа часто выпивал водку или пиво и от того был добрый и тупой, и они с женой выясняли ненужные им отношения, расплескивая своё время из стакана жизни по столу, а вода испарялась в стакане, её становилось всё меньше и меньше и она скоро высохнет, но они не думали об этом.
Женщины часто думали о вкусной еде и Любви, которую они имели, но им хочется всегда чего-то очень особенного, ну такого необычного красивого и яркого, иногда забывая даже, что они живы и что они даже дышат и сопят. Некоторые видят себя матерями-героинями, другие вершителями судеб, что они без мужчин могут воспитать мужчину, что есть обструкция самого производства мужчин.
Мужчину нельзя создать, воспитать настоящим Мужчиной, без участия мужчины, жесткого и серьёзного понимания, понимания жизни, целеустремленности, ума и так далее, потому мужчина — второй после Бога.
Конечно, если в семье роль мужчины исполняет «любимый» или глуп или полностью подвержен злобе или тупости с признаками наркомании и детства, то лучше конечно никого, но при «никого» вырастет что-то такое, похожее на то, что Сашка видел пару недель назад.

****
Две недели назад.
Еремей.
В силу необходимости его пригласили попить чаю в загородном доме, недалеко от него самого, но найти дом оказалось весьма сложным, ну словно игрушку в подарок в большом детском мире.
При подъезде к дому он увидел вокруг дома много производственных предприятий, снующих машин, неухоженности и какого-то сумасшедшего, истинно не немецкого обустройства территории, хаос был так велик, что кружилась голова. «ИП» палатка с продуктами наезжала на грузовик торгующий картошкой при полном отсутствии людей. Людей не было, но набычившись стояли, угрюмо, многоквартирные дома, трёх и 2-х с половиной этажные такие, боком, и от них даже на расстоянии пахло плесенью и крысами в подвале, уютно живущими тысячелетия и поедающие проволоку с гвоздями.
Прошли прохожие молодые девушки-старушки, хромающие тазобедренным суставом, пару людей, похожих на стариков лет 80-и, но имеющих на самом деле лет 20−30, то пьющих, то ли непонятно как живущих, не здоровающихся и почему-то то ли пьяные, то ли дурные.

В доме, встретила его милая дамочка с широчайшими бёдрами в спортивных штанах, прикрывающих то, что не нужно видеть мужчинам, и слегка неумеренной полнотой, в плотной маске и её сын, также в маске, которого назвали почему-то Еремей.
— Здравствуй мальчик, — сказал весело играя словами, Сашка, в пинг-понг, глазами;
— Здравствуйте — прозвучало сопрано с дальнего огорода, еле слышно, так как будто муха, которая должна жужжать, решила этого больше не делать и летать без жужжания крыльями;
— Как тебя зовут, сколько тебе лет, меня Сашка, — протянув ему руку для рукопожатия и его рука Сашки провалилась во что-то мягкое и потное, Еремей недоуменно смотрел глазами какого-то слабого и забитого существа. Видимо свирепствовал вирус антимасок.

****
Он смотрел на Еремея, а мысли поволокли его, Сашку в его пространство, он смотрел на собственно пустого мальчика в маске, и видел что-то другое.
Перед Сашкиными глазами постоянно стояли она, Наина и он — маленький Исаак, идущие под окнами, которым он кричит, каждый день по несколько раз — всё готово, жду вас.
Ни минуты они не жили друг без друга, это было смешно и удивительно счастливо. Только Наина выходила на улицу, тут же приходило сообщение на телефон — «ты где?», если без него. Но если они были вместе, то они журчали разговорами, словно не виделись две тысячи лет. Куда бы он не смотрел, он всегда видел их, двоих, с которыми прожил последние пять лет каждую минуту жизни, нет каждую секунду, а вот последние полтора года — ад поселился на его большой Планете и в нём, благодаря, выпущенному на свободу «ядовитому газу, похожему на «новичок», только страшнее в миллионы раз.
Он видел их везде и во сне и наяву, даже бывали моменты, когда он просто кричал, вопил истошно от боли, боль была так сильна, но его никто не слышал и потому иногда, зашторив полностью окна, он не выходил на улицу, боясь памяти.
Его никто не слышал, и он был никому не нужен, ему были нужны они, но они исчезли отравленные газом «новичок», его лишили звуков, сообщений, помощи, звонков извне, добиваясь его погибели. Вокруг него создали пустоту.
Он знал, догадывался об этом, но ничего поделать не мог. Мысли его текли по большой такой реке Елене или даже Енисеем, широчайшими просторами и впадали в море, океаны и исчезали, за горизонтом. Но утром приходил рассвет и утром и всё менялось, главное проснуться, дождаться утра, это было не всегда легко, так как ночь — самое сложное, шорохи, кто-то входит и так далее.
****

Неожиданно, мысли оставили его он вернулся к своим, у кого он был в гостях. Когда Сашка уходил, он спросил о здоровье мужа, и всё ли с ним в порядке, на что получил скоропалительный ответ, что муж работает и днями и ночами, что сил не покладает, чтобы прокормить семью.
— Милиционер что ли? — съёрничал Сашка, потому что только они могли прокормить семьи взятками;
— Да нет ну что Вы, Саша, он весь в трудах, инженер, так сказать, мыслитель, очень много работает, сейчас отдыхает рядом в комнате, устал очень, труды праведные, всё ради нас, - при этом широкобёдрая девушка в глухой маске, которую звали Алёна, как-то застенчиво пыталась что-то спрятать от Сашкиных глаз, чего сделать было невозможно, Сашка был рентгеном мыслей, он видел то, что не видно, читал мысли, и даже мог их видеть, как они меняются, но Алёна этого не знала;
— Ах вот оно что, добрый муж Ваш человек, видно, коли заботится так, вон Вы все в масках, — добродушно уставился Сашка на пустые и полупустые литровые бутылки водки одного типа. Видимо муж предпочитал не размениваться ни на что лишнее и несуразное, жена так одна на всю жизнь, бутылка так одного типа и сорта, менять-то зачем, все равно как жён, так и водку создают из одного и того же материала видимо, так думал муж Алёны, отдыхающий после многократных глотков напитка, изготовленного государством или подпольным производством специально для него. Они, бутылочки совсем свежие, их было около 20, стоявшие как попало и в ряд и группками при выходе из дома и слегка улыбались грустными слезами Сашке;
— А ну да, ну да, дай-то, пусть Боже поможет ему, коли сочтёт нужным, и я попрошу его, Бога…, ему здоровья и Вам Алёна с Еремеем, — Сашка несколько стушевался, понимая суть вопроса семейного кодекса чести, нравственных принципов блудного человечества.
***

Сашка вернулся мыслями и существом своим, телом и душой к Вовке.
— А Вова, а папу как, — тут Сашку понесло восвояси, его часто уносило ветром романтических иллюзий собственного я, а началось это тогда, когда как-то, понимая, что он единственный такой человек на земле, который никому не нужен, написал себе первое поздравление с Днём рождения. Однажды находясь вдали от своей Родины, которую не знал точно где она, так как почти каждую страну любил и считал своей Родиной, он послал себе на домашний адрес открытку, а когда приехал домой, получил её и был очень рад. Он точно знал и понимал, что людям некогда, что у них очень много дел, и конечно нет времени до него, до его вечной болтовни, его постоянного счастья всезнайства. А ещё больше его ненавидели, потому что он мог делать то, что мог делать только он, и кто бы это не пробовал ничего не получалось и кончалось крахом и страшными обидами. А зависть, источающая такую обиду — яд гюрзы уже в крови того, кто являлся предметом зависти. А ему завидовали всегда и везде, хотя каждый из них мог бы быть таким же счастливым и в этом нет ничего особенного, — просто так думал Сашка.

Или всё-таки не так, он всегда улыбался, мог быть очень строгим, но всегда был таким экстерьерным мальчиком, который на дух не переносил простую классическую музыку или рифмованного Пушкина с длинными речами Анны Карениной, бросившейся под поезд, ради книжки Толстого, а больше всего его радовали сами люди, которых он считал непревзойденными облаками, плывущими по небу, все они были до удивления разными, с каким-то непонятными чувствами своей личной непревзойденности, альтруизма или страшной корысти, и своего, и того, что называют японцы: построить дом, вырастить сосну и посадить чиновника.
Его мысли скакали, нет летали галопом мустангов в дикой Америке недалеко от Гранд Каньона, с индейцами, а их томагавки, которые они бросали в него, возвращались к ним ни с чем, не попадая в него, он был невидимкой для бед.

****
— Моего папу зовут Владимир Владимирович, — и его мама, постоянно находившаяся рядом вдруг обнаружилась, тут же вступилась за своего мальчика и стала объяснять, что это его зовут Владимир Владимирович, а не папу. Тут встрял Сашка и одновременно все трое стали разговаривать, каждый о своём, тем самым они запрудили пешеходную дорожку болтовнёй, от чего она, дорожка засветилась и заискрилась от счастья. Они понимали и не понимали этого. Маму Вовы несло в магазин с косметикой, Вове хотелось на Новый год настоящую машину — эвакуатор, и чтобы он, Вова непременно был за рулём и постоянно эвакуировал никому не нужные бензиновые машины, которые дымили своими выхлопами и шумом уничтожали мир, деревья, природу, цветы и воздух, травили людей.
Но людей, считал Вова это не интересовало, главное — ехать, а куда не важно и зачем тоже, ведь ничего не существует, просто тень времени, как только прошёл час или другой и ты ничего не создал, то и жизни нет и потому «день сурка» — было страшное наказание, но Вова, который был Владимир Владимирович, ещё не знал об этом и о том, что все женские человечки — тоже люди, а мужские не так уж и безумны, хотя внешне напоминали этаких аборигенов, пожирающих тоннами мясо или гектолитрами водку, и потом почему-то у них всегда большие животы и их постоянно пучит.
Конечно всё это надо было отнести на счёт вреда производителей денег из нефтяного сырья, ну торговцев, ведь это они сделали так, что человек ест 25−30% своего жизненного цикла, а 25−40% он спит, в зависимости от извращения, которое есть в нём.
Некоторые предпочитают сражаться за справедливость, оканчивая свою жизнь в тюремной больнице или в приёмной генеральной прокуратуры, где для них специально сделали комнату, где они описывали несправедливые отношения. Тут же надо оговориться, что Толстому Льву конечно бы нашлось там место, ведь его взгляды во многом разделяли эти люди, они также считали церковь ненужной, а чиновников очень жадными и глупыми, конечно в этом что-то есть, но всему есть окончание и этой мысли также, так как спорно то, что не может быть бесспорно.

А Сашка, в это время представлял, что у этого мальчика есть всё, уже взрослого, он прекрасно улыбался и достойно светился Счастьем, да так, что люди должны были ослепнуть, а они не замечали этого, проходя мимо с угрюмыми или, по всей видимости, голодными, лицами, думающими о шаурме, ибо и они были слепы, да именно так. Слепость людей стала таким вирусом бесчестья, повсеместной, они слепли на глазах, становились глухими и слегка прихрамывающими, еще двигались медленно, думая о том, что в стакане жизни ещё много воды и она не скоро испарится.
А еще его веселила мысль о том, что его Вовкин Папа — Президент России, его мама тараторила о том, что это не так, что если бы был Президент, то она купила бы эту помаду не только помаду, но и крем для и от загара, и съездили бы на море, а тут, — говорила, выстреливая слова «автоматом Калашникова», одно за одно цепляется, вот например Вы сказали, Саша — пельмени…, и что мне теперь делать, а у меня дома нет пельменей, а ведь оба Вовы вечером придут и будут просить пельменей и непременно, чтоб я сама сделала и нашла вкусное и настоящее мясо, ну почему всё так, она почти что рыдала, — как же мне тяжело, как я устала от всего, немножко со всхлипом произнесла она.

Сашка, оттолкнулся от «бортика хоккейной коробки», в которой они случайно ненадолго тусовались втроем. Невзрачная худосочная мама с относительно отсутствующей выразительностью, то есть будто бы и не было его мамы — была какая-то женская одежда, а внутри одежды пустота с желанием много, много косметики и морей с солнцами, и трудностями от пельменей, только излучающий голубое небо с солнцем, голос, светящегося Вовки, его светлая улыбка, которая до сих пор светила и освещала Сашке дорогу. А у Сашки в голове было грустно от прощания с моментом жизни, который своей краткостью озарил его состояние души до чувства величайшей Любви к человечеству и детям маленькой каплей слезы, скользнувшей по щеке.
Да, он сам оттолкнулся от бортика, это было закономерно, и поплыл в свою бесконечно одинокую и счастливую жизнь, а в последний момент он обернулся, а Вова с каким-то неистовым желанием ждал его взмаха руки и оглашающего горького для Вовы и Саши, — «Пока, Вовка, пока».
Вовкины глаза, наполнились капельками слёз счастья и он не знал, что ему делать, плакать или смеяться, и он изо всех сил махал сначала одной рукой, потом двумя, Сашке, и думал об эвакуаторе, о котором Сашка пообещал передать просьбу Владимира Владимировича Дедушке Морозу.
Сашка был уверен, что дед Мороз спутает имена и, учитывая статус Вовки, подарит ему настоящий эвакуатор, который вывезет все почти машины с улиц и будет чистый воздух, тихо и спокойно.

Он обернулся в последни раз, понимая, что больше никогда не увидит Вовку и крикнул ему, подняв правую руку вверх в полусогнутом состоянии, и сжав сильно, пресильно, кулак, зажав большой палец вовнутрь, до боли, и крикнул на всю улицу «NO N» (НО ПОСАРАН), — крикнул он Вовке, — «ОНИ НЕ ПРОЙДУТ», потому что не видят меня и слепы.

2020−12−19
schnee