День памяти выдающегося русского юриста, судьи, государственного и общественного деятеля, педагога, литератора, блестящего оратора и гражданина Анатолия Федоровича Кони
Российский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи. Почётный академик Санкт-Петербургской академии наук по разряду изящной словесности, доктор уголовного права Харьковского университета, профессор Петроградского университета.
«…Обаяние ума — вот в чем заключалась сила Кони. В его пристально-остром взгляде всегда светилась живая мысль, и вы совершенно забывали о его некрасивом, резко характерном лице. Он походил на старого шкипера, не хватало только трубки. Повредив ногу, он передвигался сначала при помощи одной, а затем двух палок, пока, наконец, под старость ему не пришлось пользоваться костылями. Но чувство юмора никогда не покидало его. Узнав, что одна его нога навсегда останется короче другой, он философски заметил: „Ну что ж, значит, я теперь со всеми буду на короткой ноге“.
Я никогда не видел Анатолия Федоровича в парадной форме (да и была ли она у него?), ни „при орденах“
Ненавидел он чинопочитание. Однажды лечился он на одном из немецких курортов. Владельцы отелей наперебой информировали приезжих об остановившихся у них знатных иностранцах.
— Как прикажете вас записать? — обратился один из них к Кони. — Сиятельство? Превосходительство? Нет? Тогда, может быть, тайный или надворный советник? Кто же?
— Землевладелец. Имение „Ваганьково“, — ответил Анатолий Федорович, вспомнив о принадлежавшем ему участке на Ваганьковском кладбище…»
(…)"С его судебной деятельностью связан любопытный случай, о котором Кони рассказывал с неподражаемым, чисто горбуновским мастерством. На всем этом, словно выхваченном из живой жизни, эпизоде лежит отпечаток «горбуновской» манеры. Я записал его много лет тому назад под свежим впечатлением.
…Кони возвращался как-то поздно ночью из здания окружного суда домой, на Фурштадтскую (ныне улица Петра Лаврова). На углу одного из переулков к нему подходит какой-то довольно прилично одетый господин и предлагает купить у него трость с золотым набалдашником.
Это часа в два ночи! Опытный юрист, Анатолий Федорович сразу же заподозрил недоброе: палка, очевидно, ворованная.
Затягивая разговор с незнакомцем и якобы рассматривая и оценивая палку, Кони решил дойти до ближайшего городового и там задержать мошенника. Но только он собрался окликнуть городового, как собеседник, опередив Кони, заявил блюстителю порядка, что вот этот «тип» (указующий жест на Кони) собирался-де всучить ему ворованную вещь. Огорошенный Кони хотел было возразить, но «господин» сунул городовому визитную карточку — и был таков.
Кони снова попытался разъяснить недоразумение, но городовой, окинув критическим взглядом невзрачный вид Кони в сильно поношенном пальто, не стал даже и слушать.
— Идем в участок, там разберут.
Пришлось на время забыть тезисы блестящей диссертации о неприкосновенности личности и отправиться под конвоем в часть. И вот один из лучших вершителей российского правосудия сам оказался ввергнутым в узилище и запертым вместе с задержанными проститутками, карманниками, пьяницами.
Кони мастерски описывал обстановку полицейского участка: облезлые стены, часы с кирпичом вместо гири, железная решетка, сонные рожи надзирателей, спертый воздух.
Околоточный надзиратель и пристав опрашивали задержанных, проверяли бумаги, снимали показания, писали протоколы. Попытки Кони обратить на себя внимание властей предержащих привели только к тому, что начальство грубо его одернуло, предложив «знать свое место», и внушительно заявило, что ежели он не угомонится, то его препроводят и в холодную. Убедившись в серьезной постановке дела в участке, Анатолий Федорович поневоле покорился судьбе и решил использовать случай для изучения методов работы ночной полиции. Наконец, уже под утро, совершенно сонный околоточный позвал его к столу, взял новый листок бумаги и, пуская из ноздрей струи дыма, начал допрос.
— Фамилия?
— Кони.
— Чухна?
— Нет, русский.
— Врешь. Ну, да ладно. Там разберут. Звание? Чем занимаешься?
— Прокурор Санкт-Петербургского окружного суда.
Немая сцена… «Еффехт», как говорит один из персонажей Островского. Злополучного пристава чуть на месте тут же не хватил «кондрашка». Он умолял не губить жену, детишек… Словом, дальше все разыгралось почти так, как в чеховском рассказе о чиновнике, чихнувшем на лысину своего начальника. Кони успокоил полицейских, заявив, что был рад на деле познакомиться с обстановкой и ведением дела в учреждениях, подведомственных министерству внутренних дел.
— Хотелось бы только побольше свежего воздуха и… вежливости, — добавил он, насмешливо улыбаясь…"
(…)"Появляясь в обществе в неизменном черном сюртуке, Анатолий Федорович считал возможным в течение долгих лет носить потрепанное старомодное пальтишко, испытавшее на себе все невзгоды «оскорбительного», по выражению Гончарова, петербургского климата. Вот и позвонил он однажды в этом наряде у подъезда особняка одного из своих коллег по Государственному совету, чтобы вручить свою визитную карточку. Старый швейцар с медалями, презрительно оглядев прохожего сквозь едва приоткрытую дверь, сурово пробурчал:
— Проходи, старичок, проходи, — здесь не подают.
Кони сам рассказывал об этом с лукавой усмешкой, с какой охотно «обыгрывал» свою фамилию, к слову сказать, не то финскую, не то датскую: Кони. Так, отказываясь от запрещенного ему врачами кушанья, он острил: «Не в коня — вернее: не в коней — корм».
Назначение Кони в 90-х годах в сенат было встречено консервативными кругами с большим неудовольствием. Черносотенный нововременский журналист Буренин откликнулся на это назначение злой эпиграммой:"В сенат коня Калигула привел,
Стоит он убранный и в бархате, и в злате.
Но я скажу, у нас такой же произвол:
В газетах я прочел, что Кони есть в сенате".Кони не остался в долгу ответив следующим четверостишием:"Я не люблю таких иронии
Как люди непомерно злы!
Ведь то прогресс, что нынче Кони,
Где прежде были лишь ослы…"В нем заговорила кровь отца, автора злободневных куплетов, в свое время не побоявшегося осмеять «самого» Фаддея Булгарина".
(…)"Кони делил свою сознательную жизнь на четыре периода. «До двадцати лет, — говорил он, — я был дурнем, с двадцати до сорока — молодость, от сорока до шестидесяти — творческий расцвет, ну, а после этого — старость…»
Юмор не покидал его до конца дней. Ему трудно было добираться в университет с Надеждинской, где он прожил последнюю часть жизни. За ним присылали лошадь. Но вот бывшее конюшенное ведомство перевели в Москву, и ему пришлось отказаться от чтения университетского курса.
Но он и тут шутил: «Подумайте, лошади в Москве, а Кони — в Петрограде!»
Очень любил Анатолий Федорович рассказывать о встрече с одним из своих старших соратников по судебной реформе шестидесятых годов 90-летним Вилленбаховым.
Тот пожаловался, что вот в прошлом году поскользнулся у Исаакиевского собора, с тех пор почему-то «ножка стала пошаливать».
— Да, впрочем, мне ведь уже девять десятков. А вам сколько, Анатолий Федорович?
— Семьдесят пять, — ответил Кони.
— Завидный возраст! — вздохнул Вилленбахов…".
(Из очерка Константина Крыжицкого «Обаяние ума» Впервые опубликовано в журнале «Звезда» (1966. — No 10))
«Анатолий Федорович Кони, почетный академик, знаменитый юрист, был, как известно, человеком большой доброты. Он охотно прощал окружающим всякие ошибки и слабости. Но горе было тому, кто, беседуя с ним, искажал или уродовал русский язык. Кони набрасывался на него со страстною ненавистью. Его страсть восхищала меня…» К. Чуковский