Адъютант доложил, что группа бойцов и младших командиров, отправляющихся на курсы лейтенантов, выстроена у блиндажа.
Командир полка капитан Момыш-Улы вышел к ним. Приняв рапорт, он молча оглядел строй, едва заметно меняя положение корпуса, чтобы видеть тех, кто стоял в затылок.
Его худощавое монгольское лицо сейчас было освещено весенним солнцем, легко проникающим сквозь голые сучья и стволы.
Поздоровавшись, он негромко спросил:
- Больных нет?
Все молчали. Момыш-Улы продолжал:
- Идти придется в тыл сорок километров по грязи, по воде. Может быть, кому-нибудь трудно ходить? Может быть, кто-нибудь страдает ревматизмом?
Он подождал ответа.
- Разрешите сказать, товарищ капитан, — раздался голос из строя.
Момыш-Улы молча кивнул. Рослый, голубоглазый парень, смутившись, покраснев, несмело попросил не посылать его в школу лейтенантов, потому что он прошел всего четыре класса семилетки и не знает ни процентов, ни дробей.
Момыш-Улы выслушал и ничего не ответил.
Подойдя к выстроившимся и глядя в упор на одного из стоявших во второй шеренге, он спросил:
- А у вас какое образование?
Красноармеец вытянулся. Это был человек лет тридцати — тридцати двух. Взглянув на него, вряд ли кто-нибудь мог подумать о нем что-либо худое. Если он и выделялся, то скорее к лучшему. Шинель была хорошо заправлена и туго подпоясана. Лицо интеллигентное.
- Десять классов, — ответил он.
- Выйдите из строя! Вы не пойдёте в школу лейтенантов!
Это было так неожиданно, что красноармеец, остолбенев, не сразу исполнил приказание.
Момыш-Улы повторил громче:
- Выйдите! И станьте здесь, чтобы все вас видели.
Красноармеец вышел и, обходя строй сзади, направился туда, куда ему пальцем указал Момыш-Улы. Капитан следил за ним, чуть сощурив глаза, потом отвернулся и больше не взглянул ни разу.
- Смотрите на него! — сказал он. — Это человек, у которого нет совести. Все вы, товарищи, сейчас пойдете, а он с вами не пойдет. Месяц тому назад я очищал тылы от лишнего народа. Этот человек, имеющий десятиклассное образование, был конюхом в транспортной роте. Я приказал ему отправляться в строй. Что вы мне тогда сказали?
Момыш-Улы обращался к красноармейцу, не глядя на него, словно считая его недостойным даже взгляда. Тот не отвечал.
- Вы — человек, у которого нет совести, я спрашиваю вас: помните, что вы мне тогда сказали?
- Помню, — с трудом произнес красноармеец.
- Повторите это! Повторите, чтобы все это услышали!
Красноармеец стоял опустив глаза. Лицо пошло пятнами.
- Повторите!
И красноармеец запинаясь выговорил:
- Я сказал вам… Я сказал, что у меня ревматизм. Что мне трудно ходить…
- Да! И вы просили, чтобы я оставил вас конюхом. А теперь, когда надо идти на сорок километров в тыл, ревматизма у вас не оказалось. А потом он снова появился бы, когда пришлось бы возвращаться на фронт из школы лейтенантов. Но туда вы не пойдете! Все они пойдут. Пойдет и тот, кто не знает ни процентов, ни дробей. В сравнении с вами он мальчик, у него на пять копеек жизненного опыта, у него на пять копеек образования, но у него имеется сокровище, которому нет цены. У него есть совесть. Он недавно стоял вот здесь ночью на посту и вдруг увидел, что кто-то пробирается сюда. Он окликнул, ему не ответили. И тогда этот юноша пополз навстречу подозрительному человеку. Оказалось, что это не человек, а обломанное дерево… Потом над ним смеялись, но он пополз навстречу! А ты? Ты тоже ползешь! Ползешь подальше оттуда, где стреляют. У тебя есть образование, жизненный опыт, хитрость, может быть, даже ум, но у тебя нет совести. Они уйдут, а ты останешься. Может быть, у тебя проснется совесть. До свиданья, товарищи! Учитесь, жду вас боевыми лейтенантами! Старший, можете вести.
Момыш-Улы повернулся и пошел в блиндаж, так и не взглянув на человека, над которым была только что совершена бескровная и беспощадная казнь.