Прошло десять лет с тех пор, как Иван Петрович потерял смысл жизни — умерла его жена Тоня. Умерла неожиданно, от внезапной остановки никогда не болевшего сердца. Оставшись один, он ощутил одновременно и свободу, и пустоту, заботиться больше было не о ком. Дети давно разъехались по разным городам, обзавелись семьями, купили квартиры. Они искренне сопереживали тосковавшему в одиночестве отцу, но забирать его к себе не торопились.

После похорон мамы сыновья договорились, что папа будет жить то у одного, то у другого, но не могли решить кто приютит отца первым, и все десять лет ограничивались дежурными телефонными звонками раз в неделю. Демонстрируя обеспокоенность, дети справлялись о здоровье, но тему переезда больше не поднимали. Даже вчера, когда Ивану Петровичу исполнилось восемьдесят пять лет, они не приехали, а как обычно отделались поздравлениями по телефону.

Привыкнуть к тишине квартиры, которую прерывал лишь звук телевизора, он не мог. Ненужность и одиночество давили тяжёлым грузом. Он никогда не любил Тоню, но, женившись, с первого дня начал заботиться о ней, словно заглаживая вину за нелюбовь. Вначале заботился нехотя, через силу, но потом привык. А когда родились мальчишки-погодки, то и их окружил вниманием и теплом. На нем держался весь дом. Именно так учила мама. Так завещал отец, уходя на фронт. Иван Петрович запомнил тот день на всю жизнь, хотя и до конца не понимал, что случилось. Но то, что произошло что-то страшное, знал точно. Мама плакала, а отец присел перед восьмилетним сыном на корточки, положил руки пареньку на плечи и, глядя в глаза, сказал:
— Ты уже большой, Ванюша, и я оставляю тебя в доме за старшего. Маму слушайся во всем, делай, как она велит, и не спорь. Помогай во всем и всегда. А я вернусь, ты мне расскажешь, как справился. Ты же мужчина! А мужчина должен беречь тех, кто рядом, и обязательно заботиться о них.

Отец поднялся, потрепал сына за мочку уха, обнял маму и ушел. С войны он не вернулся.

Вот так и начал заботиться Иван Петрович сначала о маме, а потом и о жене. Если ему было трудно, он теребил мочку уха, словно пытался вспомнить последнее прикосновение руки отца, лицо которого память стерла навсегда.
За десять лет Иван Петрович сильно изменился. Он похудел, лицо прорезали глубокие морщины, жидкие волосы едва прикрывали лысину. Густые седые брови, нависая над веками, наполовину прикрывали грустные ввалившиеся глаза. Новую одежду он не покупал, ходил в старой, и, хотя она была теперь велика, он не обращал на это внимание. Иван Петрович устал жить. Он был готов умереть в любой момент лишь бы избавиться от мыслей, которые принуждали взглянуть на поступки с другой стороны, заставляя раз за разом прокручивать в воспоминаниях прожитые лета, оценивая их через призму приобретенной с годами мудрости.

Иван Петрович вышел из дома. Потрогал ухо и задумался: «Куда пойти?» Каждый день он наматывал километры, обходя памятные ему места: проходные авиационного завода, на котором он проработал больше пятидесяти лет, ремесленное училище, вечернюю школу и, конечно, дворец культуры, куда он ходил на танцы и в кино.
Иван Петрович шел медленно, кружилась голова, но он шел, удаляясь все дальше и дальше от пустой квартиры, словно расстояние могло избавить от тяжёлых мыслей. Иван Петрович с трудом открыл тяжёлые деревянные двери дворца культуры и шагнул в фойе. Охранник приветливо махнул рукой:
— Здравствуй, Петрович, опять отдохнуть зашёл?
— Посижу маленько. Мутит что-то сегодня. Погода, наверное, — ответил Иван Петрович и, кряхтя, опустился на обитый красным дерматином диванчик, стоявший напротив входа.
— Посиди, посиди, — улыбнулся охранник, — в ногах правды нет. — Он достал журнал и принялся разгадывать кроссворд.

Иван Петрович задремал. От громкого хлопка двери он вздрогнул и открыл глаза. С улицы зашла немолодая привлекательная женщина. Она поздоровалась с вахтером и попросила ключи.
Иван Петрович вновь вздрогнул и прошептал:
— Не может быть. Сонечка. Моя Сонечка.
Не обращая внимания на боль в ногах, он поднялся с диванчика, сделал два уверенных шага и ухватил женщину за рукав кожаного плаща.

Его мохнатые брови приподнялись домиком, потухшие было глаза засветились искорками радости и широко раскрылись. Он разглядывал женщину: крашеные темные волосы крупными локонами ниспадали на плечи, большие зелено-коричневые глаза, прямой тонкий нос и пухлые с глубокой ямочкой губы.
— Сонечка! Ты меня не узнаёшь?
Женщина испуганно посмотрела на него. Аккуратно освободила руку и сказала:
— Извините, мужчина. Вы ошиблись. Меня зовут Елизавета Марковна. Мне очень жаль.

Иван Петрович закашлял.
«Вот старый дурак. — подумал он. — Сонечка! Мы же с Соней ровесники, а этой лет шестьдесят. Ну, точно дурак. Совсем уже того, свихнулся».
Он виновато улыбнулся, потер мочку уха и спросил:
— А Софья Семеновна Преслер вам не родня?
Испуг в глазах Елизаветы сменился удивлением. Она с интересом посмотрела на Ивана Петровича и ответила:
— Это моя мама. Вы были с ней знакомы?
— Да. Как она?
— Мама умерла три года назад.

Иван Петрович вновь ухватил женщину за рукав.
— Расскажите про нее. Расскажите!
Елизавета Марковна взглянула на часы.
— У меня сейчас занятия, веду музыкальный кружок. Через два часа можем увидеться и поговорить. И отпустите меня, пожалуйста, я не убегу, — улыбнулась она.
— Конечно, — смутился Иван Петрович. — Я подожду вас.
Он смотрел, как женщина, опираясь на дубовые перила широкой лестницы, поднялась на второй этаж, и, теребя ухо, уселся на диван.
«Сонечка, моя любовь! Любовь всей жизни. Все могло быть по-другому. Эх, мама!» — подумал он, закрыл глаза и растворился в воспоминаниях о самом счастливом времени в своей жизни.

Война закончилась. Отгремели праздничные салюты, страна постепенно возвращалась к мирной жизни. Школу Ваня не окончил, но в ремесленное училище его приняли, и через два года он, пройдя кучу проверок, устроился на авиационный завод фрезеровщиком. Гордость за то, что он собирает моторы для самолётов, толкала на трудовые подвиги, и вскоре его портрет висел на доске почета. Отслужил в армии и вернулся на завод.
— Тебе расти надо, парень! — сказал Ивану начальник цеха. — Пойдешь в школу рабочей молодежи, а потом направим тебя в институт. Годится?
— Годится! — согласился Иван.

Собрав нужные справки, Иван отправился в школу. Вприпрыжку по лестнице проскочил на третий этаж и распахнул дверь канцелярии. Распахнул и замер: перед ним за столом сидела девушка и заполняла формуляры. Она взглянула на посетителя и спросила:
— Вы поступать?
Ответить Иван не мог. Он пялился на девушку, рассматривая ее с ног до головы, и громко сглатывал слюну. Кадык его колыхался вверх-вниз, лицо заливал румянец смущения. Девушка улыбнулась, зелено-коричневые глаза заинтересованно блеснули.

Она поправила черные кудри волос и сказала:
— Проходите, давайте документы.
Иван опять сглотнул слюну, вытер вспотевший лоб, схватился за мочку уха и затараторил. Слова, торопясь вырваться, опережали мысли. Он рассказал про себя, про завод, про то, что никогда в жизни не встречал такую красавицу.
— А пойдем сегодня во дворец культуры в кино, — закончил он долгую речь.
— Пойдем, — улыбнулась девушка. — Только для начала познакомимся. А в школу записываться будете?

После сеанса Иван провожал Соню до барака. Теплый вечер подходящего к концу августа радовал звездным небом и легким шорохом упавших листьев. Они шли, держась за руки. Соня рассказала, как перед войной арестовали отца и чуть не забрали маму, как объявили об эвакуации и как долго, обвешанные узлами с самыми необходимыми вещами, добирались из Украины на Урал. Как прочно приклеилось к ней клеймо «дочери врага народа». Чем дольше Иван ее слушал, тем отчетливей понимал, что он нужен этой девушке. Он должен защитить ее от людей, да что там от людей — от всего мира, несправедливого и жестокого.

Каждый день после работы он мчался в школу. Отсидев уроки, бежал в канцелярию, где его дожидалась любимая Сонечка. Они целовались, пили чай с сухариками, а потом он провожал ее домой.
— Ты любишь музыку? — в один из вечеров спросила Соня.
— Не знаю, — ответил Иван. — А что?
— Пошли.
Соня взяла ключ от ленинской комнаты, где стояло фортепьяно. Они зашли, девушка села за инструмент и начала играть седьмой вальс Шопена. Иван, устроившись на небольшом диване, не отрываясь, смотрел на ее длинные пальцы, бегающие по клавишам. Нежные звуки музыки словно околдовали его. Необъяснимые и не знакомые ранее чувства наполняли грудь. Ивану захотелось прижать к себе Сонечку. Прижать так сильно, чтобы слиться с ней в одно целое, чтобы ощутить каждый миллиметр ее тела. И целовать пальцы, шею, плечи. Голова кружилась.
— Сонечка, — прошептал он, облизывая пересохшие губы. — Сонечка! — повторил он громче. — Иди ко мне.
Соня встала, медленно, словно в раздумье, закрыла крышку фортепьяно, выключила свет и села на диван…

Домой возвращались далеко за полночь. Шли молча, обнявшись, наслаждаясь возникшей близостью. Когда они подошли к бараку, в котором жила Соня, Иван сказал:
— Выходи за меня замуж. Я попрошу на заводе, нам комнату в общежитии дадут, а стану инженером. квартиру получим. Выйдешь?
— Выйду, — Соня встала на цыпочки и поцеловала Ивана в нос. — Только сегодня поздно уже, давай завтра поговорим.
Иван бежал домой.
«Только бы мама еще спать не легла, — думал он. — Надо поскорее ей рассказать. Вот она обрадуется».

Мама сидела на кухне.
— Ну наконец-то пришел. Давай чай пить, да спать пора. У меня завтра доклад в Горкоме. Сижу вот, речь готовлю.
Она убрала со стола тетрадь, ручку, чернильницу и поставила чашки.
— Мама, я женюсь! — выпалил Иван, потирая ухо.
— Ух ты! — мама прижала руки к груди. — Неужели? Я уж думала, что внуков не дождусь. Я-то смотрю, ты уже полгода сам не свой. Надеюсь, на Тоньке из второй квартиры? Из нее хорошая жена получится. Я давно заметила, как она на тебя смотрит.
— Мам! При чем тут Тонька? Я женюсь на Соне Преслер. Она у нас в школе в канцелярии работает.
Лицо матери мгновенно посерело, а потом покрылось красными пятнами. Она села за стол и сказала:
— А ну-ка присядь, сынок. Ты, что, с ума сошел? Какая еще Соня? Она же еврейка! А ты знаешь, кто ее отец?
— Мама! Но ты-то что про нее знаешь?
— Я? -закричала мать. — Может, ты забыл, что я инструктор райкома партии, и это моя работа, знать всех родственников врагов народа в нашем районе? Никогда! Слышишь? Никогда мой сын не женится, первое, на еврейке, второе, на дочери врага народа! Только через мой труп!
— Мама, но я люблю ее!
Иван соскочил, роняя стул. Схватил алюминиевый покрытый сажей чайник, обхватил носик губами и начал жадно пить.
— Разлюбишь! — Мать стукнула ладонью по столу. — Еще не хватало жидовской крови в моих внуках.
— Мама! Ее отец не виноват. На него написали донос. И при чем здесь ее национальность? Времена сейчас другие!
— Все! Хватит. Времена, может, и другие, но люди те же! Ты отцу обещал меня слушаться! Он погиб, защищая нашу Родину. А она — дочь врага — жива! Нет и нет. Ты хочешь отца обмануть? Отвечай!
Иван поставил чайник и схватил себя за ухо.
— Папа бы разрешил, — тихо произнес он.
— Разговор окончен, сын! Повторяю, только через мой труп. Понял? Через мой труп.

В школу Иван больше не ходил и в институт поступать не стал. С Соней не встречался, мучился, не спал ночами, плакал, а потом женился на Тоне. Время с годами затягивало душевную рану, он все реже и реже вспоминал первую единственную настоящую любовь.

Елизавета Марковна тронула Ивана Петровича за плечо, села рядом и спросила:
— Вы так и не уходили?
Иван Петрович открыл глаза и улыбнулся:
— Нет. Что-то задремал, вспоминая вашу маму. Расскажите о ней.
Елизавета Марковна усмехнулась:
— Давайте не так. Вы, вообще, кто и откуда знаете маму?
— Лизонька! Можно я буду вас так называть? Когда-то очень, очень давно мы с Сонечкой любили друг друга. И даже хотели пожениться, но жизнь решила по-другому. Хотя, наверное, не жизнь, а я. Я неправильно распорядился судьбой и предал Сонечку. Все могло быть не так, но я струсил.
— Подождите! — прервала Елизавета Марковна. — Вы Иван?
— Да! — Она говорила вам про меня?
— Говорила. Когда умер отец, она сказала, что всю жизнь она любила только одного человека. Вас, Иван. Я тогда, наверное, впервые заметила, что ее постоянно грустные глаза засветились счастьем.
— А что еще она рассказывала, Лизонька? Иван Петрович взял женщину за руку.
— Да так, ничего особенного. Говорила, что любила, ждала, надеялась и мечтала. Она сказала, что еще должна мне о чем-то рассказать, но заболела и умерла. Так что, как говорится, унесла тайну в могилу.
— Лизонька! А где ее похоронили? Скажите, я поеду.
— Так давайте съездим вместе, — ответила Елизавета Марковна. — Я на пенсии, подрабатываю во дворце и в музыкальной школе. Дам вам мой номер телефона, вы позвоните, и договоримся. Хорошо?

Она достала из сумочки блокнот, ручку и быстро записала номер. Вырвала листок и протянула Ивану Петровичу.
Он взял его, аккуратно сложил и спрятал в карман.
— Ну, вот и все, мне пора, — сказала Елизавета Марковна и поднялась с диванчика.
Иван Петрович тоже встал, посмотрел на женщину и подумал: «Господи, как же она похожа на Сонечку!»
— Лизонька, а когда я могу вам позвонить? — спросил он.
— Давайте не будем откладывать. Завтра, по-моему, свободный день, занятий нет.
Елизавета Марковна задумалась, ухватила себя за мочку уха и начала ее теребить.
— Точно. Звоните завтра. До свидания!

Она повернулась и пошла к выходу.

Иван Петрович смотрел ей в след. Слезы маленькими капельками выкатывались из глаз, собирались в морщинах и тонкими ручейками стекали по щекам.
Он обхватил голову руками и закричал:
— Господи! Что же я натворил! Господи!