Когда я ее увидел, всё сразу застыло внутри,
затихли страхи и тики впервые за года три.
Когда ты зависим от фобий, спокойствия нет никогда:
«Закрыты ли двери?.. Вроде.
Вода перекрыта?.. Да.
Закрыты все двери, вроде…
Вода перекрыта. Да?..»
Когда я ее увидел, был вечер и, кажется, май.
Тревога забилась в угол, забыв мое горло сжимать.
Лишь мысли горячим рефреном крутились и бились во мне:
«Глаза — голубые сапфиры
и волосы, как первый снег.
Глаза — голубые сапфиры…
И волосы, как первый снег…»
Я фразу зациклил нервно: «Куда-нибудь хочешь пойти?»
Она согласилась сразу. На третий повтор из шести.
Я сбился всего на секунду и заново начал дрожа.
Вопрос не звучал идеально, и я должен был продолжать.
В кафе (в нашу первую встречу) я помню, что был увлечен
раскладкой еды по цвету. И форме. И вкусу. Черт.
Она улыбалась молча, кивая повторам фраз.
Ей нравились поцелуи. Ровно тринадцать раз.
Ее восхищала вечность вечерних прогулок домой,
когда, избегая сеть трещин истоптанной мостовой,
мы двигались как танцоры. Два шага вперед, три — назад.
Прохожие нас обходили, не пряча смеющийся взгляд.
«Ты словно безумный шляпник, но нравишься все сильней.
Кажется, я влюбилась…» —
Она говорила мне.
«Кажется я влюбилась.» —
Она говорила мне…
Ночами, в крохотной спальне, шептала в постели: «Чудак…»
когда я в своих ритуалах боялся все сделать не так.
Она представляла, как сутки несутся за шторами век,
когда я семнадцать раз кряду
включал, чтобы выключить свет.
Когда я семнадцать раз кряду
включал, чтобы выключить свет…
Но как-то мои поцелуи наткнулись на стену льда.
Она обрубила их жестко: «Довольно, могу опоздать!»
Она утверждала, что любит, но рот оставался прямым,
Я чувствовал близость потери, но страх убеждал быть немым.
А после, съезжая к маме, она резко бросила мне:
«Привязанность — это ошибка, и я виновата вдвойне.»
Но как может быть ошибкой Любовь? Наше общее «Мы»?
Ведь я после наших объятий руки не должен был мыть.
Я с ней не боялся инфекций, случайностей, вирусов, снов.
Теперь же сорвался в пропасть, истертый сюжет не нов.
Меня убивают мысли, что ей можно просто уйти,
А я не могу — зависим. Она мой любимый тик.
Обычно, когда меня клинит, то паника душу пьет:
«Машина летит навстречу. Точно сейчас собьет.»
Или, к примеру, микробы… Я чувствую их вокруг,
они убивают тихо, проникнув под кожу рук.
Она была красной нитью, внезапным, но светлым лучом
в моей сумасшедшей жизни, и фобии тут ни при чем.
Мне хочется каждое утро за завтраком думать о том,
как она едет молча в вагоне полупустом
или как гасит свечи, или включает газ,
или о том, что таится в зрачках ее темных глаз.
Но я замыкаю упорно на том, как кто-то другой
небрежно ее целует. Неидеально, хоть вой…
И жду, распадаясь на части; в течение нескольких лет
я не запираю двери,
я не выключаю свет.
Я не запираю двери…
Я не выключаю свет…

Алекс Брут
Neil Hilborn, «OCD», вольный перевод