Оказалось, что я не знала о стихах Марка Шагала.
Сегодняшний день подарил мне настоящее открытие. Оказывается, он очень серьезно занимался поэзией, писал на русском, идише, но в основном на французком. Стихи очень удивительные, очень шагаловские, живопись словом.

«Чтобы взлететь, мало мечтательности, нужен темперамент,
восторг, теснивший грудь, страсть, поднимающая в воздух.»
Марк Шагал

Делюсь некоторыми из шагаловских строк… об убитых художниках. Он ведь сердцем наверняка к себе примерил

ПАМЯТИ ХУДОЖНИКОВ — ЖЕРТВ катастрофы

Всех знал ли я? Бывал ли я у всех
в мансардах, мастерских? Все их
картины
я видел ли — поодаль и вблизи?
Себя покинув, жизнь свою и годы,
я ухожу к безвестной их могиле.
Они зовут меня. И тянут вниз
меня — невинного, виновного — в их яму.
— А где ты был тогда?- они кричат.
— Я спасся бегством…

Их в бани смерти повели, там вкус
своей испарины они узнали.
Им свет мелькнул, — они прозрели свет
еще ненарисованных картин.
Сочли свои непрожитые годы,
что впрок они хранили, ожидая
всех грез — недоприснившихся иль тех, что
проспали въявь, — всех грез всевоплощенья.
Вновь приоткрылся детства уголок
с его луною, в окруженье звездном,
пророчившей им светозарный путь.
И юная любовь в ночном дому
или высоких травах, на горах
или в долине; и прекрасный плод,
забрызганный под струйкой молока,
заваленный цветами, обещавший
ганэйдн, рай.

Глаза и руки матери, в дорогу
благословившей их — к неблизкой славе.
Я вижу их, оборванных, босых
и онемевших — на иных дорогах.
Их — братьев Израэлса, Писсарро
и Модильяни — братьев наших тащат
на веревках
потомки Холбейна и Дюрера — на смерть
в печах. Где слезы взять,
как мне заплакать?
В моих глазах впитала слезы соль.
Мне их издевкой выжгли — дабы я
последнего не ведал утешенья,
последнею не тешился надеждой.

Мне — плакать? Мне, кто слышал
каждый день,
как наверху, на крыше вышибают
последнюю подпорку? Мне, войной
измаявшемуся — за пядь земли,
где я стою, в которую я буду
положен на покой?

Я вижу дым,
огонь и газ, всходящие в лазурь
и облик мой вдруг сделавшие черным.
Я вижу вырванные волосы и зубы.
И ярость — мой отныне колорит.
В пустыне, перед грудами обувок,
одежд, золы и мусора — стою
и бормочу свой кадиш.

Стою и бормочу.

И вниз ко мне спускается с картин
Давид, мой песнопевец с арфой — хочет
помочь заплакать мне, два- три псалма
натренькав. Вижу: следом Моисей
идет, он говорит нам: не страшитесь!
Он вам велит в покое пребывать,
доколе он для мира не начертит —
для нового!- новейшую скрижаль.

Последняя мерцает искра,
последний контур исчезает.
Так тихо — как перед потопом.
Я поднимаюсь, я прощаюсь с вами
и — в путь, к нововозведенному Храму,
где я зажгу свечу пред каждым
вашим
пресветлым ликом.
Жена

Ты волосы свои несешь
навстречу мне, и я, почуя
твой взгляд и трепет, тела дрожь,
тебя опять спросить хочу я:
где давние мои цветы
под хулой свадебной, далекой?
Я помню: ночь, и рядом ты,
и в первый раз к тебе прилег я,
и погасили мы Луну,
и свечек пламя заструилось,
и лишь к тебе моя стремилась
любовь, тебя избрав одну.
И стала ты женой моей
на годы долгие. Сладчайшей.
Дочь подарила — дар редчайший
в наиторжественный из дней…
Благодарю, Г-сподь высот,
Тебя за день, за месяц тот.

Картина

Моя кровать, картина. Я ложусь
и засыпаю, погружённый в краски.
Но ты, любовь, заснуть мне недаёшь!
Ты вечно будишь, словно солнце ночью.
Меня тоска земная пробуждает,
надежды пробуждают, тормоша,
толкаю в бок, не ставшие мазками
и даже не натянуты на холст.
Я убегаю ввысь, где без меня страдают
мои высохшие кисти.
Как Иисус, распят я на мольберте.
Неужто я окончен? Неужели
окончена моя картина?
Жизнь сверкает, продолжается, бежит.
Перевёл Андрей Вознесенский

Твой зов

Не знаю, жил ли я. Не знаю,
живу ли… В небеса гляжу
и мир не узнаю.
Закат — и мое тело в ночь вступает.
Любовь, цветы с картин моих
зовут меня вперед и сзади окликают.
Мою ладонь без свечки не оставь,
когда наполнит темнота сей дом:
как в темноте Твой свет вдали увижу?
Как зов услышу Твой,
когда один останусь на постели
и хлад безмолвный тело обоймет?