В это время в гостиную, где мы пили морковный чай с сухариками, опять-таки взошла горнишная.
— Добрый день, товарищи, — сказала она, подобострастно, улыбнулась темным пространством отсутствия зуб от тюрем и СИЗО. Так позвольте Вам представиться, хотя представиться я еще успею, то есть меня зовут Клеопатра. Хотите сон расскажу?, — улыбалась она ямным ртом без зубов.
— А давайте, — так это, маршем, сказала Надежда Каллистратовна.
— Так вод снится мне однажды сон. Ну так Вы жешь знаете, что давече, в прошлом годе отошла матушка моя, в мир иной. Ну тот, откуда приходим и куда уходим. Кстати так и не знаем, откуда беремся и куда уходим, но атеисты говорят, знают. Ну мы же пролетайриат, то есть почти, значит знаем. Так вот она ушла туда, куда мы знаем. А я, дура, и не плакала, а так вот сразу же и в больницу попала. Ну, а Вы жешь знаете, что в больницу, значит для окончания века своего, то уходить туда же, куда и мама. Но Атеизм миловал, — при слове Атеизм, понимая, что Надежда Каллистратовна — истинный атеист, Клеопатра, присев этак на краешек стула, как будто собираются бежать на уехавший поезд, потупила очи в паркетный пол, натертый до зеркального глянцевого блеска, где отражались её потупившиеся, яркие глазами, очи. Ну так в прошлом годе, больница, а за ней другая. Ну потом прошло так месяца три, я немного пришла в себя и тут Надежда Каллистратовна отправила меня в уездный город Мухотранск за продуктами и вещами и шприцами для инъекций ей и Ичу, этак на месяц почти. Дел было много задано и должна была я управиться.
— Ну что же вы все тянете, мадам Гонишная, ой Горнишная, — опять конфузясь, сказал я, у меня тоже было раз как-то, добавил, не удержавшись я — было мне не по себе мне как-то и никак не могу понять, будто в меня что вонзили, и гвоздь этот во мне стоит, все глубже залезает к сердцу, я его отгоняю, а он все равно хочет дотронуться до сердца, ржавый такой.
— Продолжаю, Ваше высочество и гость наш — милок, не знаю Вашего статуса чиновничьего, а так бы обзвала, — поперхнулась туберкулезным кашлем, Клеопатра.
— Значит так, приехала я в город, а маман моя ровно 2 месяца, как «ушла». Ну и одиночество и свобода, ну понимаете. Вечером пришла к себе на квартиру съемную, а перед этим взяла наливочки 3 бутылочки, как ведается, про запас. Выпила одну, а там и вторую и очнулась через 3 недели, когда Надежда Каллистратовна, зная мой грех, послала урядника вызволить меня от змия зиленово, лукавово.
— Так продолжаю, — вытащили меня, приехала в дом и тут, прошло некоторое время, и снится мне сон, а брат мой жив еще, старше он меня и имя у него чудное такое — Виталий. Я же его его в шутку «вита-осликом» звала. Ну чтоб знал он что он олицетворение жизни и ишак заодно, что так и было, что ни попроси, повезет и в гору и в пустыню, и на тот свет. Такой вот душевной доброты ишачей был. А маман моя его часто называла, как обгрызок какой, с маленькой буквы и писала — виталик. Хотя имя то, ой какое важной величины — Виталий, можно было и Виктор, и Виталий — словно Царь, а она его так ссученно коряво издевательски — виталик, да еще, с маленькой буквы. А он — вита-ослик, значит, последнее время, её пенсию забрал, какими-то там ходами, да и использовал её, а так как маман моя — героиня и такое всякое, то и ей положена пенсия была — то и профессорам не снилась — бальшие деньжища, — что очень любят люди. Считала она, что пенсия эта её откуп от него, иначе прибить может. Значит это, ну забрал он эти деньги, ну и получал за нее, а ей, коли на колени пред вита-осликом встанет, то и давал ей налишными бумагами, так и плачет бывало предо мной, а я то што, он-то боров какой, а я девушка стройная и худая, куда мне с ним драца. Как-то еще видела его, братца свово, такой пузатый, а я это, по животу его, так ладошкой хлоп и треснула. Ну удивилась страшно, как барабан, ну знаете такие барабаны бывают, такой гул идет. Я так подошла к нему и еще раз по нему ладошкой так — бац и это такое гулом пошло по небу и весям, ну, как колокол в церкви. Так и подумала я, что раз он виталик, то есть унизительное имя, то и барабан его точно — японский, что не может служить вере нашей православной. То есть в нем бесы и его подлежит уничтожению православием нашим. То есть он и есть ересь заморская, так и служил вита-ослик, на бояр из дальней Японии и потому барабан тот ему нужен и этим япошкам тоже, которые Хиросиму забыли. Так ведь мои мысли и были тем, что и есть и взаправду служил он на японцев и оне ему сказали, чтоб живот был больше, так как у них это знак уважения и почтения. Тут она взяла сухарик и засунула его в беззубый рот, помочив в стакане «морковного» чая. Так сухарик и такой плюшкой и пропал в её рте.
— Ой простите, что-то там еда захотела побыть в животе, — так вот продолжаю. То есть я этому животу и говорю: — Я не могу не верить, не имею на то никакого права Божьего, так смирение не позволяет мне не верить. И буду верить и во сне и наяву и раньше и сейчас и после смерти.
— А он почти и не говорит ничего, так у них, видимо, у японцев принято, больше молчать и носить большие животы, — продолжала горнишная Клеопатра
— Ну наконец дошла до сути-то, то-есть все, наконец-то. Недавно мне приснился такой вот удивительный еще один сон, так я его Вам в красках сейчас и подам к чаю, так сказать, милые вы мои лапотулечки, о чтой-то я. Сон — ведь это зеркало будущего, или анализ прошлого. и тут еще стих во мне проснулся:

«Во сне я вижу небо, кудрявыми барашками, и голубое
Друзей своих, любовь, и многие любви., и…, млечный путь
И розовое и сладкое и горькое, такое всё простое
И жизни вижу, ясный светлый путь
Покой и вижу, братцы, я…
Во сне — в покое
Во сне он снится мне, иль в жизни, ну и пусть»

— Продолжаю, простите…
— Мама моя, одетая такая во все белое и красивое, вышла во двор к своим знакомым и там же гроб стоит во дворе прямо. Такой весь из дубового дерева, внутри мягко так, пышно все, подушечки… А она такая счастливая, пресчастливая и говорит, — не судите меня строго, люди честные, не лукавьте, коли в чем и виновата была, простите меня. виталик — сын мой, опять унизив его именем его, просит меня в гроб лечь. А сама така счастливая, кою не видела её уж много лет подряд. Платье на ней такое ярко белое пушистое, маленькими такими фиолетовыми цветками, развевается на теплом ветру, белое, снежное такое, а улыбка её, зубами белыми, бриллиантовым отблеском, светится
— Вот такая вот бриллиантовая история жизней — сказала горнишная, грустно так, после чего вышла, порхнув крылышками платьев своих к водочке. Конечно Надежда Каллистратовна догадывалась об этой страсти горнишной со змием, но прощала.

Капричо

— Надув щёки, прослушав Горнишную, — Надежда Каллистратовна, посмотрела на меня в упор и сказала нечеловеческим голосом робота, — Вы что же милок, что это Вы говорите, а вдруг БМС — «большой мозг масс» узнает, что тогда?!.
— Матушка, ну простите, но сами-то гляньте-ка, — Гениальность Пушкина была инициирована петербургской мафией от культуры и самим Петербургом — мифом государства, сотворенного непризнанным человекобогом Петром. Его же цель — не только на благо членов общества, но и не благо Всевышнего.
— Вдруг матушка резво так и резко оторвала меня от речи моей, и громко так, почти закричала, — прерву тебя, особь.
— Слушай меня недоумок. Именно так, милок, из дерзновения — творение, вровень с демиургом. Государство, оно же и есть — самоценный идеал, оно же и обусловило стремление марксистских пушкинистов, в том числе первого ряда (Тынянов, Томашевский и др.) увековечить советского Пушкина, именно в Петербурге. Пушкин должен был заменить Медного всадника в качестве нового синтеза регулярного пространства Северной столицы. Друг Ича — Сталин ненавидел Петербург-Ленинград и установки там главного памятника допустить не мог. Единственным автором Пушкина- 1937 был сам Сталин. Просто в сознание присягнувшей марксизму интеллигенции он вдавил свой образ и образ государства как единственного воплощения этого марксизма. Если Ич полностью воплощал идею и дух марксизма, то Сталин воплощал как бы «тело» советской империи. И художники, и филологи в своем видении апофеоза советского Пушкина либо вдохновлялись образом «Сталина/СССР», либо редуцировали свой порыв в соответствии с этим образом. Разумеется, в оценке эстетической бесплодности пушкинских торжеств 1937 г. нельзя недооценивать и фактора случайности. Но то, что большинство творивших тогда были и бесспорные гении: Есенин, Лермонтов, Гоголь, Шостакович, Эйзенштейн, Мейерхольд, Петров-Водкин, Прокофьев и множество других.
— Само же это лекало — то бишь сознание друга Ича — Сталина — было сугубо нормализованным. Тогда, с крахом дворянского мира, вкус мещанина совпал с вкусом двора и утвердился в качестве общественной нормы. Именно в те годы прошел первый общенациональный триумф Пушкина, приуроченный к полувеку со дня его гибели и воплотившийся прежде всего в опекушинском «пампуше» на «твербуле». В итоге, однако, все замкнулось на переносе старого опекушинского памятника на другой, «высокий» берег Тверской улицы и развороте его лицом к бульвару. И это было монументальной победой над массами.
— Другие памятники писателям, построенные в те же годы в Москве (веселый Гоголь на соответствующем бульваре, Грибоедов на Чистых прудах), отличаются. Фактически писатели предстают — аки полководцы и герои.
—  Тут что скажу Вам, матушка, Вы ж правы, а как жешь нет. Вы же не можете быть не правы, так как каждый человек имеет право на то, чтобы иметь свое право. Так Вы тем более имеете, тут Вы в этом-то есть главнее любого.