…Первая любовь ворвалась в мою жизнь в восьмом классе.
У нее было удивительное имя — Надежда — и было ей четырнадцать лет.
Отца Нади, Михаила Семеновича Кулагина, перевели в наш провинциальный городок из Белгорода на должность главного технолога местного хлебозавода.
Как-то, приблизительно в середине ноября, прямо посреди урока физики, завуч школы привел в наш класс новенькую, познакомил нас с ней и позволил самой выбрать место.
В классе было четыре свободных места, и девушка нежданно-негаданно подошла к моей парте.
Нежданно-негаданно, потому что в длинном списке «школьных сердцеедов» моя фамилия не значилась…
Я не был красавцем и был очень скромно одет, но Надя, неожиданно для всех, подошла именно ко мне и, зардевшись, тихо спросила: «Можно?».
Чувствуя, как предательски задрожали мои колени, а щеки мгновенно налились жаром и пунцовым цветом, я, молча, кивнул. И она присела рядышком…
А я тут же ощутил, как сладко пахнет ее чистое девичье тело. У новенькой были густые рыжие волосы и необыкновенные светло-зеленые глаза…
Я влюбился в нее с первого взгляда.
На первой же большой перемене к Наде подошел школьный задира — Антон Белов — и неожиданно выбил у нее из рук яблоко, которое девушка ела.
Та побледнела от страха и втянула голову в плечи, а Антон громко заржал:
«Ну, что, рыжая, проголодалась? Витаминчиков захотелось?».
Увидев эту картину, я сжал кулаки:
— Эй, ты, придурок, а ну подними! Какая она тебе рыжая… — и вплотную приблизился к Белову — грудь в грудь, глаза в глаза.
Тот был старше меня на год и выше на целую голову, но я был чемпионом области по боксу и Антон прекрасно понимал, что мне ничего не стоит двумя ударами сбить его с ног и основательно намять шею.
А потому он скривился, нехотя нагнулся, поднял с земли грязный плод и протянул его Наде:
«На, держи …».
Я вскипел:
— Да не «держи», а ступай к крану и вымой! — но Кулагина, которая минуту назад была испугана и бледна, вдруг робко вступилась за своего обидчика:
— Ну не надо… Не стоит… Зачем… Не трогай его, пожалуйста… Он же слабее тебя… Пойдем лучше в класс… У меня в портфеле еще одно яблоко есть — разделим пополам! — а потом еле слышно, почти шепотом, глядя мне прямо в глаза, добавила:
«Спасибо тебе большое…
Меня еще никто никогда не защищал…»
Из глаз ее улетучился страх и они светились теперь радостью и счастьем.
И целую неделю прямо на заднем дворе школы в рукопашных схватках я разбирался с теми, кто пытался дать Наде кличку «Рыжая».
Под моим правым глазом образовалась приличная гематома, а на лбу — огромная шишка, но все любители наделить новенькую глупым прозвищем поняли, что лучше звать ее по имени.
А мы не могли оторваться друг от друга! Все время были вместе: ходили в школу и из школы, бегали в кино, гуляли по городу, ели «Эскимо», пели любимые песни, целовались и подбирали имена нашим будущим детям.
Весь мир вокруг нас был теперь только нашим! И мы оба были в нем смешны, наивны и счастливы…
Так промелькнули шесть чудесных месяцев. Но вот однажды (это случилось в самый последний день учебного года), вечером, после тренировки, на выходе из спортзала, меня почему-то встретил Надин отец:
— Привет, чемпион! Рад тебя видеть. Идем в машину — поговорить нужно…
Мы сели в его черную «Волгу» и Михаил Семенович тяжело вздохнул:
— Ты очень хороший парень… Мы все, Кулагины, — вся наша семья — полюбили тебя, как родного… И, наверное, лет через десять ты мог бы стать замечательным мужем для моей дочери, а мне — еще одним сыном, но …
Но я должен сказать тебе, что… Понимаешь, мы скоро уезжаем… Насовсем… Навсегда…
У меня защемило сердце:
— Как уезжаете?! Куда?! Зачем?!
Отец Нади пожал плечами:
— Ну, как бы тебе объяснить?
Мы ведь не Кулагины, на самом деле…
Наша настоящая фамилия — Гольденберг…
Мы евреи, понимаешь…
И у нас уже готовы все документы на выезд в Израиль… Надя рыдает вечерами, но не может набраться смелости, чтобы сказать тебе правду…
Мне очень жаль, но у нее своя судьба, а у тебя — своя…
И еще…
Ты не звони ей больше, пожалуйста…
А когда мы уедем — не пиши.
Если даже она первой напишет тебе, чтобы сообщить наш новый адрес…
Ты не должен отвечать ей, слышишь…
Для своего же блага… Понимаешь, твой отец коммунист, он работает на военном заводе… И письма из-за рубежа могут здорово испоганить ему жизнь… Да и тебе тоже…
Ну что, чемпион, договорились? По рукам?
Ты же сильный, ты же боец!
Я ничего не ответил.
Я просто резко распахнул дверцу автомобиля, живой пружиной выскочил из салона и понесся, куда глаза глядят, на ходу глотая горькие слезы. И не было в тот вечер на всей Земле человека, несчастнее меня.
Больше я Наде не звонил. Но мы все же увиделись с ней еще один раз. Ровно за сутки до ее отъезда.
Вечером кто-то робко постучал в дверь. Я щелкнул замком, рванул на себя дверную ручку и увидел то, чего никак не ожидал увидеть: самую красивую на свете копну рыжих волос и самые родные в мире светло-зеленые глаза. Мы обнялись. И оба заплакали…
Потом Надя немного успокоилась и произнесла:
— Любимый, завтра вечером мы улетаем… Внизу у подъезда меня ждет отец на машине… Поехали с нами за город? Ненадолго… Я просто хочу попрощаться… С лесом… С полем… С речкой…
… Пять лет назад, выйдя в запас в звании полковника, я отыскал Надину страничку в «Одноклассниках» и написал ей письмо.
Это была длинная-длинная исповедь.
Я объяснил, что не имел права искать ее, ибо окончив высшее командное училище, стал военным разведчиком, прошел три «горячие точки» и в конце службы находился на ответственной должности начальника секретной части штаба корпуса.
А еще написал о том, чего не успел сказать ей в далекой юности и все то, что терзало и жгло мою душу все эти долгие годы.
Письмо я закончил фразой: «Наденька, безумно хочу видеть тебя: бросай все дела, покупай билет на самолет и прилетай — все расходы компенсирую!»
Ответ пришел на следующий день, поздно вечером:
«Здравствуйте. Меня зовут Ада. Я — младшая дочь Нади Гольденберг.
Простите меня, пожалуйста, но я прочитала ваше письмо. Прочитала, ибо мамы давно уже нет на этом свете… Она ушла из жизни три года назад — сердце…
Но я не стала закрывать ее страницу, я все это время ждала вашего письма.
Мама долго, до самого последнего дня, искала вас, писала во все инстанции и не могла найти.
А потому очень надеялась, что может быть вы сами когда-нибудь вспомните о ней, отыщете и напишете.
И, слава Богу, это случилось. Пусть даже после ее смерти.
Мама часто рассказывала нам, своим детям, о вас, о вашей любви, о вашей заботе и своего старшего сына — моего брата — назвала вашим именем.
Я прочитала ваше письмо и проплакала весь день, потому что свою старшую дочь вы, в честь моей мамы, тоже назвали Надеждой.
Завтра утром я закрою мамину страницу навсегда и совесть моя будет чиста:
ведь вы нашлись, вы написали, вы через целую жизнь пронесли в своей душе такое светлое чувство к моей маме — а это значит, что душа ее, там, на небесах, теперь совершенно успокоилась.
Спасибо вам за письмо.
Спасибо вам за память.
И спасибо вам за любовь.
Храни вас Господь…
Ада.»
… Мне не спалось в эту ночь… Я молча просидел на кухне до самого рассвета…
В полном одиночестве…
В компании нетронутой чашки с остывшим кофе и непочатой пачки «Мальборо»…
Я не сделал ни единого глотка и не выкурил ни одной сигареты…
А перед глазами все всплывала и всплывала картина нашего прощания…
Май 1975-го года…
Легкий треск полевых кузнечиков в загородной тиши …
Огромный алый диск заходящего солнца…
Черная «Волга» на обочине шоссе…
Я, в голос рыдающий на капоте машины, пятнадцатилетний мальчишка…
Михаил Семенович, отец Нади, уронивший голову на руль и закрывший ладонями лицо…
А еще бескрайнее поле — огромный пахучий ковер, сотканный из зеленых трав и полевых цветов…
И там, далеко в поле, в самой гуще этого ковра — одинокая фигурка еврейской девочки Нади Гольденберг, которая, устремив к небу тонкие руки, медленно удаляется от меня и уходит прямо на закат, словно плывет по зеленому морю, рассекая стройными ногами ароматные волны из ромашек, васильков и лютиков…
И я, и она, где-то на самом донышке наших юных, в кровь истерзанных грядущим расставанием душ, конечно же надеемся и верим, что когда-нибудь мы непременно будем вместе!
И у нас будет большой светлый дом, роскошный сад, много детей и еще больше внуков!
Только вот ни я, и ни она еще не знаем, что больше мы никогда не увидимся …