..
Наш человек, если сто раз в день не услышит, что живет в полном дерьме, не успокоится.
Он же должен во что-то верить!
Что железнодорожная авария была — верю, а что двадцать человек погибло — не верю. Мало! Мало! Не по-нашему!
Что чернобыльская авария была — верю, что первомайская демонстрация под радиацией в Киеве была — верю, а что сейчас там все в порядке — не верю. Счетчика у меня нет, а в слова: «Поверьте мне как министру», — не верю. Именно, как министру, — не верю. Не верю!
Что делать — привык.
Что людям в аренду землю дают, с трудом — верю, что они соберут там чего-то — верю, и сдадут государству — верю, а что потом — не верю.
Где начинается государство — не верю. Кто там? Здесь люди — Петя и Катя. Они повезли хлеб, скот и до государства довезли — верю. Дальше не верю. Государство приняло на хранение, высушило, отправило в магазины — не верю.
Государство — это кто?
Когда государство ночью нагрянуло, знаю — полиция пришла.
Кое-как государство в виде полиции могу себе представить.
Раньше родину представлял в виде ОВИРа, выездной комиссии обкома партии, отдела учета и распределения жилой площади.
Какие-то прокуренные мясистые бабы в исполкомовской одежде это и была Родина — которая главные бумаги дает.
Что что-то в магазинах исчезло — до сих пор верю сразу и мгновенно.
Что с первого января цены повысят, никого не спросят, а спросят — не услышат, — верю сразу.
Во-первых, у нас вся гадость всегда с первого числа начинается, никогда с шестнадцатого или двадцать восьмого.
В то, что что-то добавят, — не верю. Что отберут то, что есть, — верю сразу и во веки веков.
Никто не войдет никогда и не скажет: «Добавим тебе комнату, что же ты мучаешься».
А всегда войдут и скажут: «Отнимем у тебя комнату — шикарно живешь».
Никакая комиссия не позвонит: «Что-то не видно тебя, может, ты не ел уже три дня, одинокий, голодный, может, у тебя сил нет в магазинах стоять».
А радостно втолкнется: «Вот жалоба на вас — три дня не видать, а мусор жирный, кал крепкий, в унитазе вода гремить, значить, на нетрудовые пожираете, ночами при лампаде …»
Верю. Верю. Оно! В слово «запрещено», — верю свято. Наше слово.
В то, что «все разрешено, что не запрещено», — не верю. И не поверю никогда. Сто раз буду биться, умру на границе запрещено-разрешено, а не пересеку явно, потому что знаю — тяжело в Воркуте пожилой женщине с гитарой.
В то, что, может, и будет закон — не сажать за слова, с трудом, но верю, а в то, что даже этот закон будет перечеркнут одним росчерком пера того губернатора, где живет и суд, и подсудимые, — верю сразу и во веки веков. Ибо никто у него власть не отнимал.
А все кричат — идите возьмите, он отдасть, он уже спрашивал, где же они…
Ах ты дурачок, Петя, кто же те власть отдасть, я что ли…
Ты же видишь, что всего не хватает. А раз не хватает буквально всего, то, чтоб есть спокойно, жить спокойно, —власть нужна. Без нее войдут и скажут: «Ты сажал — тебя сажаем».
В море житейском, в отличие от морского, буря всегда внизу.
Я сам лично не знаю как страной командовать — меня никто не учил, я и не берусь. Но можно подыскать тех, кто знает, особенно на местах, где мы все живем.
В то, что командиры теперешние на совещание соберутся — я еще верю, что неделю сидеть будут — верю, а что что-нибудь придумают — не верю. Не верю, извините.
Через желудок воспринимаю, через магазин.
Как на эти рубли смогу жить — так буду, и телеграмму сдам в правительство: «Начал жить. Чувствую правительство, чувствую».
А пока читаю в газетах: «Правительство приняло решение самое решительное среди всех решений…»
Все! Пошел чего-нибудь на ужин добывать.
.