Весна пришла в Берлин в далёком сорок пятом
в звенящей тишине —
без взрывов
и без слов…
Ей нечего сказать погибшему солдату.
Но май заговорил — на языке цветов…
И каждым лепестком он каялся безвинно,
что вовремя не смог встать трепетной стеной
и армией садов прикрыть сердца и спины.
Ведь мир не устоял,
не спасся красотой…
Хоть яблони цвели… тогда… ещё в начале…
лелеяли в ветвях вселенскую любовь.
Но люди в кирзачах их свет не замечали,
сады ввергая в ад пожаров и костров.
Уже не лепестки слетали с них, а пепел…
Но каждый новый май, как феникс, легкокрыл,
из пепла восставал…
И вновь ломались ветви,
лишь с тем, чтоб свить венки над плитами могил.
Наверно, потому в разгар больших салютов
растерянно молчит природа в тишине,
и клонит стебелёк к земле притихший лютик,
от ужаса дрожа при мысли о войне.
Пусть!
Маленький цветок своей не знает силы…
Но именно ему хранить в ладонях жизнь,
вставая всякий раз из праха, из могилы,
под небом голубым встречать весенних птиц.
Растерянный малыш,
да, он напуган слишком…
Но именно ему однажды средь руин
придётся утешать солдата… нет, мальчишку,
что смог живым войти в разрушенный Берлин.
И всё бы хорошо — повержен враг и город.
Но капает с ресниц нежданная слеза.
Там в прошлом, за спиной,
так много зла и горя —
погибшая семья… сожженная Рязань…
Нет больше ничего…
И тихо-тихо плачет
измученный солдат, попав в свой личный плен.
А рядом средь руин укрылся одуванчик.
И тянется рука сорвать его с колен.
Нет, только не сорвать…
едва погладить… малость…
макушки золотой коснуться чуть дыша.
Ведь это в общем всё, что воину осталось:
пушистик озорной, весенняя душа…
Последнее тепло — живая искра божья,
что трепетно дрожит пушинкой на весу.
И шепчет ей солдат, оставшийся без кожи:
— Ты спас меня малыш…
и я тебя спасу…
Чтоб больше никогда…
А впрочем, друг… а впрочем…
мы просто помолчим — не нужно громких слов…
Всё скажет за себя упрямство клейких почек.
Давай поговорим на языке цветов.