Смеялись. Говорили, вот урод. Ты только посмотри, как он идёт! Хромает и припрыгивает сразу. И взгляд пустой, какой там к черту разум.
Брезгливо искривляли щели ртов: «воняет от него, как от котов! Таких погнать бы в шею с чистых улиц!»
Он шёл вперёд, хромая и сутулясь.
Плевали вслед и прятали глаза. Он шёл вперёд и не смотрел назад, туда, где след из тысячи плевков. Не замечал презрительных кивков. Кричали, обзывались, сбили с ног. Упал — вопили «он ещё прилёг!». Пытался встать. Измазался в грязи. Шептал невнятно: «Господи, спаси».
Заржали, как большой табун коней. Пинали — пообидней, побольней. Молчал, закрыв ладонями лицо. Вокруг сжималось плотное кольцо из сапогов, ботинок, туфель, кед. Кричали «встань и дуй отсюда, дед!»
А он не мог подняться и уйти. Он нёс огонь невидимый в груди. И кто-то первым взял и кинул камень, а из него столпами взвилось пламя.
И высохли в том пламени плевки, сгорели туфли, кеды, сапоги, все камни переплавились в стекло, а пламя из груди его текло, всё очищая на своём пути. Тогда он смог подняться и уйти.
Прихрамывая, он пошёл вперёд. Сутул, вонюч — но точно же урод. Убогий, бесполезный инвалид, который создан, чтобы портить вид. В груди своей он нёс большой пожар для тех, кто снова будет унижать, для всех ботинок, туфель и камней, которым предстоит гореть в огне.
Он не хотел. Он плакал обо всех, кто бил его и поднимал на смех.
Ведь все, кого он бесит и смешит — те тоже инвалиды. Но души.