— У него не было своей чашки, ложки и наволочки. Но он уже умел сам заправлять постель, натягивать колготки и подолгу сидеть тихо, сложив руки на коленях, будто старичок…

Мы познакомились в очереди на рентген. Обе вторую неделю кашляем. Перед нами еще три человека и времени достаточно, чтобы пересказать всю жизнь. Она краснощекая, в аляповатом платье, с двойным подбородком. Смешная, шумная, говорит суржиком.

Рассказала, что у нее четверо детей, один из них — приемный:
— Мы лежали с младшим в больнице и уже готовились к выписке, как привезли трехлетнего мальчика. Одного. Без мамы. Детдомовского. У него была ОРВИ. Он не плакал, не бегал, не смеялся. Покорно глотал таблетки и снимал штанишки для укола. Съедал все, что давали, и вылизывал тарелку, как щенок. Игрался узлом пододеяльника и боязливо трогал пальчиком наш игрушечный танк.

Сын тогда спросил:
— Мама, а почему у него нет игрушек?
Я ответила невнятно. Как сумела.
— А почему у него нет мамы?
На этом вопросе растерялась еще больше.
Захлебнулась воздухом, а сын вдруг попросил:
— А давай ты станешь нашей общей мамой.

Мы оформили документы и через месяц забрали мальчишку домой. А что? Где трое — там и четверо. Он славный, наш любимчик. Уже знает буквы и стихи про трубочиста. Любит петь, особенно про «Чумачечую весну». В этом году идет в школу.

Из кабинета вышла медсестра и спросила: «Кто следующий?» Женщина бодро поднялась и одернула платье. Я успела схватить ее за рукав:
— Вы героиня.
Она засмеялась, и смех перешел в кашель. Вытерла слезы. Забросила сумку на плечо:
— Да ладно. На моем месте так поступил бы каждый.

Я остаюсь в коридоре. Долго смотрю на белый отполированный пол. Чувствую себя жалкой. Трусливой.

Понимаю, что далеко не каждый…