Хорошо, говорят ему, но ведь это не бесконечно: вольный ветер, степная пыль, барабанная дробь копыт… В самом дальнем углу души для тебя существует нечто, означающее, что все — можно выдохнуть и забыть, развернуться, сползти с коня, повалиться в чабрец и вереск, сердце, полное до краев, за секунду опустошив. Если скажешь — такого нет, все равно тебе не поверят. Признавайся, что ты хранишь в самом дальнем углу души?

Подступает к нему один, третий, пятый, двадцать четвертый, солнце катится за холмы, через небо пройдя дугой. Он вздыхает и достает из подсумка потертый сверток, разворачивает его и разглаживает рукой. Этой карте, он говорит, три столетия, по легенде. Здесь отмечены все пути, реки, села и города. Обещайте любых коней, предлагайте любые деньги, угощайте любым вином — эту карту я не продам.

И склоняется он над ней, ставит палец в заветном месте, словно Бог к усталой земле обращает свое чело. В самом дальнем ее углу ослепительно белый крестик нанесен неизвестно кем и неведомо для чего. Здесь, кивает он, мой рубеж, на котором брошу поводья. Я достигну его спустя три-четыре десятка лет, упаду в густую траву и шепну, задыхаясь: «Вот я — открывайте мне, наконец, ожидавший меня секрет!»

Разговорам кладя предел, со стола исчезает карта. Он опять врастает в седло и пришпоривает коня. Волки воют ему вослед, воронье продолжает каркать, сердце бешено бьет в груди — никому его не унять. Ветер путается в плаще — злой, пронизывающий, резкий. Выбегают наискосок буреломы, овраги, рвы… Там, где кончатся города, реки, горы и перелески, примет всадника океан дикой, пряной, густой травы.

Хоть и нет никаких границ, здесь граница мира, по сути. Впереди на тысячи миль — зверобой, ромашка и хмель. Он придерживает коня и нащупывает в подсумке, в самом дальнем его углу — ослепительно белый мел.