Ваза была стеклянная — для фрезий, ромашек, ирисов
И других цветов, которые она любила. С вырезом,
Нарушавшим линию верхнего края:
Это была задумка стеклодува такая —
Выше воды не налить.
Когда она выливала воду из вазы,
То каждый раз оставляла каплю на унитазе —
На самом неподходящем и видном месте,
Что ни ей, ни вазе не делало чести
И мужа из себя до крайности выводило —
Он обнаруживал эту каплю всегда некстати,
В самый неподходящий момент.
А это была её тайная месть за скатерть,
Купленную сорок лет назад в Секешфехерваре,
На сувенирном развале
Рядом с Кафедральным собором святого Иштвана —
Кружево по краю, по центру вышивка —
Память об отпуске на Балатоне.
Она заходилась в картинном стоне,
Когда муж оставлял на скатерти косточки от варенья —
Разумеется, самого любимого, вишнёвого;
Хваталась за сердце и его мухобойкой шлёпала,
Не давая воли рукам, а только дрожащей мухобойке.
(И сама же при этом ойкала: Оййй!)
А нечего класть на скатерть вишнёвые косточки!

Однажды она промахнулась и попала по вазе,
Ваза упала на пол и развалилась на части,
(Оййй!)
А если точнее, разлетелась в дребезги мелкие.
Ни капли, ни мухобойка не были особо меткие.
Меткими были только вишнёвые косточки,
Которыми они стрелялись с завидным умением
(вместе страшно сказать сколько, и научились со временем
всё друг другу прощать, только не глупые мелочи).
Кстати, он подарил ей новую вазу — для новых капель.
Капель собственного терпения.
А эту дурацкую п-о-л-ь-с-к-у-ю скатерть он попросил заменить на клеёнку,
Но она не согласилась — так в приличных домах не подобает
и всё тут! -
Голос её был молодой, звонкий,
И решительный, как сервитут.

Живут, хлеб с вареньем жуют, роняя из вазы капли,
стреляясь словами и косточками;
У неё всегда наготове мухобойка, у него — тросточка
(исключительно для ходьбы и ничего другого!),
И он почему-то всё чаще путает Венгрию с Польшей…
Немощь, не приходи подольше,
Им так хорошо без тебя.