Дробязго или Дробязко? Внезапно, словно из темноты, выскочило слово. Странно, с чем ассоциируется это слово в моем сознании? Ведь читаю я сейчас Геласимова (подруга подарила на день рождения). В аннотации на книге написано, что это один из самых читаемых во Франции российских писателей. Но ни слова о пресловутом (пресловутой) Дробязко нет. Не впервые тайны моего подсознания играют со мной такую шутку, и я, в который раз, попадаюсь на его (подсознания) удочку. Мысль уже ни на секунду не отходит от этого загадочного слова. Вот так со мной всегда. Начинаешь читать какого-то автора, а мысль твоя улетает куда-то вдаль, и ты уже не обращаешь внимания на слова, лишь в голове твоей звучит твоя же речь (никому из окружающих не слышная, но от этого не менее реальная). Словно книгу пишешь. Только началом становится книга другого автора. И так всегда…
Много лет назад Скорбенко при личной встрече именно об этом спрашивал. Почему столько много цитат вначале, неужели своих мыслей мало? А я-то знала почему (в этом для меня и заключается процесс творчества, вроде кто-то начинает, а ты словно эстафету у него принимаешь, нет нужды писать о том, что уже написано), но упрямо молчала. Это что-то твое личное, внутри тебя, и если никто не понимает — это их проблемы, будут люди, которые поймут. Он, словно прочитав мои мысли, сказал тогда, что если это настолько личное — то нужно ли это опубликовывать?.. А я и не хотела опубликовывать. Просто однокурсницы настояли. Если у тебя получается писать, то почему бы это не делать для заработка? Времена тяжелые, лишняя копейка никому не помешает. Но Скорбенко этих самых денег дать не мог. Он мог лишь предложить место внештатного корреспондента. А это, как сами понимаете, на добровольных началах. Но этого уже я себе позволить не могла. Двое маленьких мужиков итак занимали все мое время, так что даже писать приходилось лишь ночью. А тут еще столько времени на внештатную работу… И отказалась от головокружительной перспективы когда-нибудь стать звездой муниципального радио.
Ровно через десять лет моя подруга предложила мне подобную работу, сказав, писать ты умеешь, фотографируешь с детства, камеру освоишь — и вперед. К тому же за это и еще и неплохие деньги платят. Сказала и ушла (в декретный отпуск). А я осталась. В руках у меня были камера и фотоаппарат, на столе передо мной компьютер со всем необходимым программным обеспечением. И огромное поле деятельности. Помню, тогда я долго думала о цикличности нашей жизни. Вот давался тебе шанс, и ты им не воспользовался (по глупости ли с испугу — не важно). Так судьба для тебя (глупого) еще шанс припасает, дабы ты попробовал еще раз им воспользоваться. Ну, уж если и в этот раз никак, то неизвестно что потом вообще будет. Я же не преминула воспользоваться таким удобным случаем и начала осваивать азы журналистики в узком направлении работы спасателей.
***
Этот тошнотворный запах крови не дает спать всю ночь. В детстве я даже мысли о мертвых пугалась, от работы в милиции экспертом-криминалистом меня отговорить было легко, достаточно было привести один веский аргумент — придется на трупы выезжать. И мысль о карьере в милиции была отставлена надолго и прочно забыта. А тут никто не говорил о трупах. Просто поступил вызов на ДТП. Все молча сели в машину и понеслись с сиренами. Никто перед работой на ДТП не отпускал шуточек, информации почти ноль — и что ждет на месте, никто не знает. Поэтому все молчат, тревожно вглядываясь вдаль. Уже прибыв на место, рассыпались словно горошины (так мне тогда показалось на первый взгляд). Но интуиция подсказывала другое — они знают, что делать, поэтому стоит такая тишина. Вот через мгновение уже заработал неизвестно откуда появившийся инструмент, рядом была медицинская укладка — на случай если долго не будет скорой. Свое место в этом хаотическом порядке я нашла сразу. Лишь сладковатый запах не давал сосредоточиться на деле. Кажется, он въедается внутрь твоего организма. Тошнотворно-теплый, не выветриваемый ничем, от этого запаха кружится голова и темнеет в глазах. Помню, только боялась навести камеру на погибшего, там было вето. Никогда не стать мне настоящим журналистом — но это не страшно, потому страшно там — там боль, которая стоит бронированной стеной. Я ощутила чужую боль физически, она была живая и нарастала как снежный ком, когда дети лепят снежную бабу. На пике ощущений сладковато-приторный комок подкатил к горлу. В этот вечер я впервые после Колькиной смерти подумала о водке.
В тот день, когда умер Коля (Колька, как я чаще всего его называла, потому что времени называть его Колей будет вагон, а вот Колькой сорокалетнего мужика не назовешь) я тоже пила водку. Наверно впервые в жизни, но пила много, вместе с отцом, потому что физически чувствовала боль внутри, и ничем эту боль вывести оттуда не могла. Больно было от того, что теперь ни Колей, ни Колькой его называть не надо. Его вообще теперь называть не надо. Его теперь просто нет, по крайней мере, в этом мире. А тот еще неизвестно существует ли. А ведь ему еще и двадцати пяти не исполнилось… Но водка мне ничем не помогла. Боль так и стояла внутри, а к ней добавилось и другое ощущение — ужасно болела голова, особенно при мысли, что в полуночной тишине он лежал там бледный, но улыбающийся. Неужели смерть может вызвать улыбку?! Это были мои первые мысли о смерти.
***
Мальчишки часто пьют водку. Мужиками называть их язык не поворачивается, большая часть из них младше меня. Но они часто пьют водку и порой помногу. Только уже подвыпившими могут рассказать, что по ночам им часто снятся кошмары. Те люди, которых они вытаскивали из переделок приходят к ним по ночам и смотрят, неужели тот свет все-таки есть? Часть из них стали после этого верить в бога. Кто-то даже спрашивал у батюшки — грех они делают или нет? Но батюшка успокоил — богоугодное это дело — людей спасать. Наверно, я не задавалась такой мыслью. Но почему же они всё чаще берутся за стакан. А потом смотрят тебе в глаза с вызовом — выпившие же, уже не страшно — мол, что ты можешь сделать с этой болью, физическая боль или моральная тут уже не важно. Главное, что болит где-то внутри этот неизученный пока еще учеными орган, называемый душой. А раз есть боль, то и душа тоже есть. В это они верят свято.
В тот вечер я опять вспомнила о водке, может выпить, забыться, а там будь, что будет? Но прошлый опыт убеждал в обратном, и рука к рюмке с водкой так и не протянулась. Вот если бы и мальчишки также. Смогли понять в один прекрасный день, что водкой делу не поможешь.
***
Но тошнотворный запах, что упрямо всплывал в памяти, не давал уснуть. Может и зря, что не выпила, хотя бы стопочку. Стоп! Мы это уже проходили.
С больной головой, как-будто накануне я весь вечер пила, я была на работе. Надо использовать шанс, который дала судьба, надо писать. Но писать не хотелось. Вчерашняя боль накатила новой волной. И было не понятно, как можно выносить эту боль годами. Много боли разных людей, которых никто из ребят даже не знал, просто работа такая, когда что-то случается — звонят им (как в милицию). И эту боль надо нести в душе, жаль, что орган этот не изучен учеными — может, вылечили бы (боль или душу?).
Не понятно, потому что боли много — и боль эта разных людей, а у меня все намного проще. Это моя боль, хоть и длится уже много лет. Она одна и та же утром, днем, вечером и ночью. К старой боли добавляется новая. Ведь я даже голос его забыла, забыла, как он улыбался, как поворачивал голову и с легким прищуром смотрел на меня. У моего младшего такой же прищур. Интересно, как это предалось от дяди к племяннику, к тому же он его просто не помнит — маленький был тогда. Загадочно переплелись гены.
Когда боль одна, то и на душе легче, а когда много?
***
Вот дети — это другое дело. Они не способны тащить ненужный груз за собой, не то, что взрослые. Мир и так велик и необъятен, и столько еще нужно узнать, а если таскать ненужности за собой, то ничего в этом мире не успеешь, а тот существует или нет им неведомо, и не интересует.
Когда я в школе работала, то удивлялась детскому умению в один момент отделять зерна от плевел. Все обиды бывали мгновенно позабыты, и снова чистый и ясный взгляд без тени сомнения, так и должно быть. Они изначально уверены в том, что мир создан из любви и радости, а все другое не имеет значения.
Зачем же мальчишки стали взрослыми, чтобы тащить за собой этот груз ненужностей из чужой боли, чужих страданий, чужих бед. Ведь мир, в конечном счете, создан для любви и радости. А все другое не имеет значения. Значит, нужно, как в детстве, простить, все забыть и снова чистый и ясный взгляд, без тени сомнений.
Это так просто и понятно…
Только что же делать с этим (этой) Дробязко? Память так и не дает ответа, откуда всплыло это до боли знакомое, но в данный момент непонятное слово. Цикличность нашей жизни проявилась в возвращении цепи моих мыслей на исходное место. Я возвращаюсь в реальность. В руках у меня книга российского писателя, в 2005 году признанного самым читаемым во Франции. Я понимаю, что надо как в детстве бросить эти ненужности и все. А Дробязко? Подсознание, наверно, потом расскажет, что мне с ним делать.