Когда-то, выйдя на улицу, я мог упасть спиной на снег и, не отрываясь, смотреть на звезды. Мир был подарен мне всего пять лет назад, он казался бесконечным и полным восхитительных секретов. Вдалеке раздавались голоса взрослых, среди которых я мог различить молодых отца и мать, гостей или соседей по двору. Голоса приближались, приобретая очертания и смысл, угрожая сдернуть меня на землю, в вертикальное положение, отряхнуть со словами:
— С ума сошел, простудишься!
Но пока исчезновения не заметили, остается ещё целая минута. Длиннейшая в жизни минута. Я шарю взглядом по космическому потолку, запинаясь о незнакомые созвездия, и наполняюсь благоговейным ужасом. Каждой клеткой своего дошкольного организма я ощущаю расстояние, разделяющее нас. Слово миллиард маленькому советскому человеку уже известно, но все же не вполне помещается под его ушанкой. Мысли растворяются, уступают место набегающему сверху расстоянию. Я раздавлен дистанцией. Так, будто не сам шлепнулся в снег, а черно-синее небо вдавило меня в него.
То был самый загадочный, но самый совершенный и самый безопасный из миров. Как на дорийских колоннах, он покоился на валенках, выставлявшихся нами к обязательной ёлке 31-го декабря. Ёлка никогда не была даже среднего размера, приходилось обламывать верхушку, чтобы звезда не царапала потолок. Безотказно, как законы Ньютона, работало правило — в какой бы командировке, на каких бы северах ни пропадал отец, он обязательно прилетит, а значит, утром все четыре пары валенок будут начинены подарками. Общий строй замкнут лётные унты отца (вроде бы их тоже кто-то наполнял). Все будет устроено так, чтобы утром из темного войлочного туннеля, как из кроличьей норы Льюиса Кэррола, на нас просыпались: племя пластмассовых индейцев и револьвер, перетянутые резинкой рельсы и маленький паровоз, конфеты или просто шерстяные носки.
Елка становилась осью, вокруг которой вращалась квартира. До появления жареной курицы — главного праздничного деликатеса — повлиять на эту траекторию не мог даже телевизор. Телевизора просто не было. Он появится позже и принесет с собой возбужденных людей на трибуне Верховного Совета, медленно сползающий флаг, новости о танках, сожженных на площади с новогодним названием Минутка.
Не спьяну, а совершенно сознательно, в научных целях, я иногда повторяю тот детский эксперимент. Выхожу на улицу, падаю в снег (если удается найти) и жду, когда волчком закрутится небо. Но, увы, налицо обратная зависимость. Чем выше земная скорость, тем меньше космическая. Тем реже сбрасывается сверху веревочная лестница. Тем неохотнее открывается чёрный валеночный портал. Тем чаще облака оказываются лишь двухмерной китайской полиграфией. А звезды — всего-навсего… звездами.
Если бы той космической минутой можно было поделиться, её следовало бы раздать всем и каждому. У каждого, вне зависимости от места рождения, цвета кожи или разреза глаз, должен быть шанс заглянуть в небо, не отвлекаясь на голод, холод, безработицу или войну. При всем уважении мы не можем пока доверить небо Илону Маску, НАСА или даже Роскосмосу.
Если вы понимаете, о чем я, если у вас есть за пазухой такая минута — не жадничайте, поделитесь ей с кем-нибудь, кто ещё просто не знает или уже просто не помнит о ней.