Аркадий Исаакович, это непостижимо — мы снова встретились.
Ваши воспоминания, где уже есть я.
И мои воспоминания, где уже есть Вы.
Чего нет в Ваших воспоминаниях — Вас.
Как в моих не будет меня.
Человек не знает своего характера.
В воспоминаниях — «я сказал», «я подошел», «я ответил»,
«я переживал».
Никто же не пишет: «Со мной случилась истерика. Я ему де-
нег так и не отдал… Когда все разошлись, еще долго раздава-
лись мои крики… Я лежал и накручивал себя. Накрутил и зака-
тил такой скандал, что осип и сорвал концерт…»
Это я о себе.
Вот мне живому не хватает Вас живого.
Опять не сошлись.
Причем я-то податливее.
Хотя я уже почти Ваш ровесник.
А был лет на двадцать моложе.
В Ваших воспоминаниях мне не хватает Вашего головокру-
жительного, феерического, ошеломляющего успеха.
Потому что публика у Вас была изумительная.
Они тогда все были здесь.
Состояние общества тогда бы я назвал «запертoсть» от слова
«запертo» с ударением на «о».
Вот эта «запертoсть» держала интеллект в состоянии пол-
ной боевой готовности. Шепни спящему среди ночи: «К пуго-
вицам претензии есть?». Он бормотнет: «К пуговицам пре-
тензий нет».
Единственное, что не понимала публика, — отчего Вы вдруг
«Исаакович».
На это у нее тоже ушло несколько лет.
Сегодня возникла такая же история с Иисусом Христом.
Вы везучий человек, Аркадий Исаакович.
Они все были здесь — и академики, и писатели, и артисты.
С равной высотой лба.
На намеках выросло это Ваше поколение.
Они откликались на юмор, как охотники на свист.
Мне в Вашей книге не хватает Вашей публики.
Помню конец спектакля — все бросились к сцене. Какой-то
генерал встал спиной к Майе Плисецкой в первом ряду. Она, си-
дя, своей прекрасной ногой в прекрасном сапоге пнула его ниже
кителя. Он оглянулся — не понял, она его пнула опять. Генерал
оглянулся и догадался.
Он догадался.
Он отодвинулся.
Он покраснел.
Мне не хватает в Вашей книге репетиции с А.В. Эфросом,
когда администратор гостиницы «Московская» в Ленинграде
кричала:
— Уже 24 часа 15 минут! Я вызываю милицию!
— Вызывайте! — сказали Вы, и я побледнел…
И она вызвала… И милиция нас развозила по домам.
Это-то в 1966 году.
Мне не хватает людей, которые в любой конторе, в любом
трамвае, в любой приемной вставали, когда входили Вы.
И начальники, начальники — великие специалисты лизать то,
что сверху, и топтать то, что снизу. Такая у них была чечетка —
лизнул — топнул — позвонил… Они тоже вставали.
Советская власть в таланте не ошибалась, он либо сидел, ли-
бо процветал. Но знал о себе точно.
Вы были правы. Вы были правы. Все что угодно надо было
делать, чтобы уговорить, обмануть, пролезть через цензуру,
но выйти к зрителям знаменитой летящей походкой.
Этот рев стоил всех Ваших седых волос и дрожащих рук…
Как они ждали Вас после пыток, дорогой Аркадий Исаакович.
Мне не хватает в Вашей книге неимоверного хохота, до обмо-
рока, до мокрых стульев, и восторга от мгновенного переодева-
ния и еще более быстрого перевоплощения: старика в женщину,
женщины в японца, японца — в поэта-алкоголика… И все это вну-
тренне, внутренне, дорогой Аркадий Исаакович! Это не надева-
ние носа из чемоданчика и не пародия голосом, а из характера
в характер за секунду. Со словечками, с новой походкой, с новым
мировоззрением.
Потому что Вы артист великий.
А как это сохранить — на плоском экране?
Потому что Вы обучены и образованны.
А как это показать на плоском экране?
Проблесками.
Для Вас все слова родные. И рабочее немногословие. И поэти-
ческая многозначность.
Конечно, Вы упрощали.
Конечно, Вы упрекали меня в усложненности…
Это меня-то с моим высшим мореходным и перманентным
матом в душе.
А Вам требовалось попроще, с Вашим образованием и окру-
жением из Тышлера, Зельдовича и Корнея Чуковского?
Но я Вас понимаю.
Я Вас понимаю.
Просто мы язык не выбираем.
Человек мыслящий старается донести на чем угодно и как
угодно.
Мне не хватает в книге Ваших фокусов: репетировать до глу0
бокой ночи с Карцевым и Ильченко, а утром знать наизусть свой
текст и разносить их в клочья за незнание своего.
Если бы читатели видели и знали Вашу работу, видели Вас,
окруженного толпой. Ревущий зал.
Они бы вернее оценили слова Шауро и других верхних ха-
мов, к идеологии которых добавлялась дикая зависть и желание
согнуть того, кому смертельно завидуешь.
А Вам надо было выйти к публике… Надо было…
Не знаю, что живет после таланта?
Теперь здесь театр Вашего имени. Прославленный сын Ва-
шего имени. Передачи, телекадры.
А что живет после Ньютона, Ломоносова?
Все уже далеко от них.
Что же осталось?
Основа, товарищ Райкин. Основа!
Ваша плита в основе новых фонтанов и монологов.
Так что не переживайте там, где переживают.
Никто и ничто не вырвет Вас из-под нас, ибо мы рухнем.
Как всегда
Ваш автор