- Ты же знаешь, Зяма, что ты мне как родной. Но если что, так оно мне надо? Твой Миша, чтоб был мне здоров, вгонит всех в цугундер, я с ним помру насмерть, а потом буду долго болеть. Это же надо натворить такой цорес посреди бела дня и не понимать, за что ему говорят?
— Аркаша, я тебе обещаю, как в синагоге, что я этому поцу вырву все ноги, и он будет ходить на руках. Но может, что-то можно таки сделать?
—  Ай, откуда я знаю, можно или не можно? Если завуч Степанова не написала докладную, как это у нас любят, сам знаешь, куда, так может и можно. А если написала, так ты что думаешь, я приду в КГБ своими ногами и буду драться с полковником ихних войск?
— Так может, она и не написала, как ты думаешь, Аркаша? Она же могла и не написать, может, и не так все плохо, Аркаша?
— Могла и не написать, Зяма. Она все могла, Зяма. Но знаешь, что я тебе скажу? Как только человек по фамилии Степанова стоит перед выбором, писать или не писать за человека по фамилии Розенбойм, таки они, в основном, пишут. И пишут подробно красивым почерком, чтоб все могли разобрать. И очень жалеют, что в таких документах нельзя рисовать картинки. Они бы рисовали, Зяма. Они бы так рисовали, что Айвазовский плакал бы у себя в гробу, Зяма.
— И што теперь делать за Мишу, Аркаша? Он же хороший мальчик, он же всегда слушал и хорошо кушает, зачем портить такому мальчику жизнь? Ой, вэй, что делать? Что делать?
— Ша! Зяма, только не надо делать таких нервов. Ты можешь сидеть на тухесе до Хануки, но лучше встать и ногами идти за поговорить. Если надо, сам понимаешь, что, так дай ей, сам понимаешь, что!
— Аркаша, ну что я ей дам? Я же не директор гастронома, я просто бухгалтер, у меня есть чужие деньги, но у меня нет своих денег.
— Я тебя умоляю, Зяма. Это не те деньги, которых у тебя нет! Возьми конфеты из шоколада и поговори с ней как с советским человеком.
— Ой, мне уже все равно, лишь бы да… Ты же знаешь, когда Софочка умерла, Миша стал таким неуправляемым шейгицем, что я тебя умоляю…

Зяма Розенбойм в новом коричневом пиджаке и в старом полосатом галстуке постучал в обитую дерматином дверь, на которой кривовато висела табличка с лаконичной надписью: «Завуч».
— Войдите! — раздался женский голос из-за двери, и Зяма зашел.
— Здравствуйте, мадам Степанова! — подслеповато прищурился Зяма, рассматривая сидящую за большим столом, усыпанном бумагами, женщину.
Женщина была наверняка высокая, потому что в сидячем положении голова ее была примерно на уровне головы стоящего Зямы.
Зяма всегда боялся высоких людей, особенно, женщин. А ее голубые глаза и высокий рыжеватый шиньон вообще ввел его в состояние полу-ужаса.
— Здравствуй. те… — повторил он еще раз.
— Здравствуйте, — ответила женщина, раскатывая букву «р», как специально.
Зяма картавил, поэтому, услышав рычащее «р», почувствовал, как холодок пробежал по его спине.
Но отступать было некуда.
— Это вам, — выдохнул Зяма и положил на край стола коробку конфет «Птичье Молоко».
— Это что?- строго спросила женщина.
— Это конфеты. Ваши.
— Это не мои конфеты. Это вы мне их положили.
— Ну, да, мои. Но вы, мадам Степанова, сидите тут без конфет, а я подумал, что вам они нужнее, — залепетеал Зяма.
— Послушайте, как вас зовут? Зачем вы пришли? И почему вы меня все время называете мадам? Вы француз?
— Я не француз, нет, нет, я наоборот…
— В каком смысле наоборот?
— Ну, я не француз, — окончательно загнал себя в угол Зяма и осекся.
— Я вижу, что не француз- ухмыльнулась завуч. — Так что вам надо?
— Мне ничего не надо. Это моему сыну. Миша Розенбойм… ну вы знаете, он в пятом «Б» учится…
— А, понятно, понятно! Это тот, который из двух копеек на уроке труда Маген Давид вырезал? Так вы его отец? Очччень хорошо! Оччень хорошо! Вырастили смену, что надо!
— Да я понимаю… я же как с советским человеком… он ребенок, он ошибся, он больше не будет, я вам говорю как родной…
— А вы знаете, что нарисовано на двухопеечной монете, гражданин Розенбойм?
— Я знаю, я возмещу. Там нарисовано что эта монета двухопеечная. Я заплачу, честно слово…
— При чем тут это! А что нарисовано на обратной стороне? А я вам скажу, что! Там нарисован наш советский герб, славу которого несли, несут и будут нести все советские люди! А ваш сын… у меня даже язык не поворачивается сказать… ваш сын осквернил его! И чем? Сионистским знаком! Он ведь пионер! Или уже был пионером? Исключили, небось, уже?!
— Исключили, — еле прошептал Зяма. — И что, ничего нельзя сделать? Он больше так не будет, я этого поца выпорю так, что он ничего осквернять больше не будет…
— Детей бить нельзя, — неожиданно спокойно сказала завуч.
Зяма молчал, уставившись в пол, и переминался с ноги на ногу. На стене громко тикали часы.
— Идите, я подумаю — отрезала завуч и стала что-то быстро писать в бумаге, намекая на конец разговора.
— Я вам буду век благодарен, что хочите, вот, что хочите…
— Что хочу? — неожиданно переспросила Степанова. И с интересом посмотрев на Зяму, продолжила. — Хорошо, я запомню.

Прошло десять лет.
Зяма Розенбойм шел с работы в последний раз. Потому что завод, на котором он работал бухгалтером закрылся, и в следующий раз Зяме было идти неоткуда. Моросил мелкий дождик, падала бурая листва, была осень, и деться от нее было решительно некуда. Добредя до подъезда пятиэтажки, в которой он жил, Зяма полез в карман пальто за ключами.
— Товарищ Розенбойм? — вдруг услышал он женский голос и обернулся.
Перед ним стояла завуч Степанова. Ростом она оказалась даже выше, чем Зяма предполагал. Рыжий шиньон сменился на каштановый, а глаза были те же, голубые.
— Здравствуйте, — прошептал Зяма, — эээ…
— Не пугайтесь, не пугайтесь, — улыбнулась завуч. — Я к вам по делу.
— Ко мне по делу? — еще больше удивился Зяма. В последний раз к нему по делу приходил мастер шестого участка, чтобы набить ему морду из-за задержки зарплаты, в которой Зяма был вовсе не виноват.
— Да, про делу. Помните тот случай, с Маген Давидом и две копейки? Ну, сын ваш, Миша…
— Помню, — побледнел Зяма.
Побледнел Зяма по привычке. Вот уже несколько лет не существовало Советского Союза, потому и герба его тоже не существовало. Но под ложечкой у Зямы все равно неприятно заныло.
— Ну, хорошо, что помните…
— Спорно…
-Погодите, не перебивайте. Помните, что вы сказали, что будете благодарны мне?
— Помню, я вам благодарен. Но у меня ничего нет…
— Есть, Залман Израилевич, есть. У вас много чего есть…
— У меня?! — поразился Зяма.
— У вас.
— Ну, мадам Степанова, если вы вдруг узнали, что я родственник Ротшильда, таки это не так, мне странно вас разочаровывать, но…
— Стойте, стойте. И перестаньте называть меня мадам Степанова. Меня зовут Ольга.
— Я и так стою… мадам Рита…
— Ладно, я вам в лоб скажу тогда, Залман Израилевич. Возьмите меня замуж!
— Куда? — словно не расслышал Зяма
— Замуж, — упрямо повторила завуч.
Зяма минуту пытался осмыслить услышанное. Вот он, сорокавосьмилетний человек, лысоватый, не отличающийся физической крепостью, прямо скажем, бедный, ростом метр шестьдесят пять. А вот женщина завуч Степанова, статная мадам, ростом примерно метр восемьдесят два-восемьдесят три, лет на десять моложе, лет на сто красивее. И вот она просится к нему замуж. Как это? И главное, где подвох?
— Замуж…
— Вы не ослышались. Мне очень надо уехать отсюда. Хоть даже и в Израиль. Вы обещали. Сдержите свое слово.
— А кто вам сказал, что я собираюсь ехать в Израиль?
— Никто. Все евреи рано или поздно собираются туда ехать. Так лучше рано. Мы с вами потом разведемся.
— Но…
— Может поговорим у вас дома? — спросила завуч и открыла дверь подъезда, пропуская Зяму вперед.

Через четыре месяца семья Розенбоймов из трех человек, непосредственно глава семьи, его жена Ольга и сын Миша уехали на постоянное место жительства в город Хайфа. Говорят, что Зяма удачно устроился, даже открыл платный туалет недалеко от автовокзала. Потом разводиться Ольга почему-то не захотела. А еще у них родилась дочка Рита. Вылитая мама. Только ростом невысокая. В отца наверное. Ну, да это и к лучшему…