Уж этот стеб в привычном стиле!

Гляди бодрей, дегенерат, смотри — Сенцова отпустили!
Чему ты, собственно, не рад? Ведь как просили, умоляли, рыдали — слов не подберу! Взывали к совести, морали, рассудку, выгоде, добру, уже была и голодовка под вой элиты мировой, и вспоминать уже неловко, как издевались, что живой, — но вот прощенье уронили с кремлевских пасмурных высот, и вот Сенцов на Украине, семья цветы ему несет! Его, крутого террориста (не режиссера ни фига), что в складках Крыма затаился с коварством хитрого врага, простил наш лидер милосердный, поскольку благостен и сыт, но почему-то запах серный над этой акцией висит.

И надо б лидера прославить, являя искренность и пыл, и всех торжественно поздравить, кто за Сенцова тут топил, и всех, кто отдан за Сенцова, обнять бы, доблестных людей, — хоть их встречают образцово, закрыто, с «Рашею тудей»… Еще тем более и Яшин выходит с нар в конце концов, хотя уж как казался страшен — как без пяти минут Сенцов! Однако после всех усилий такое чувство, как на грех, как будто их не отпустили, а опустили сразу всех. Как ликовать при этих сценах? Он смотрит, будто обречен. И виноват совсем не Цемах, тут Цемах вовсе ни при чем. Уж как мы ждали, как кричали, и сколько было слов и драк…

Причины нынешней печали не сформулировать никак: хотелось света и покоя, качать героя, пить винцо — а чувство все равно такое, как будто плюнули в лицо. Ни умилений, ни идиллий, ни утешения уму: Сенцова — да, освободили, а нас освобождать кому? Как будто общею виною накрыто все и залито, и вспоминается иное, совсем как будто не про то: «Как вышедшие из тюрьмы, мы что-то знаем друг о друге ужасное. Мы в адском круге, а может, это и не мы».

Сенцов, который взял и дожил, хоть был для наших главный враг, — благодарить как будто должен, но вот вопрос — кого и как? Вся Украина вроде рада, она заслуженно горда, но у него такого взгляда мы не видали никогда. Ничто не делается быстро, у нас ни ратей, ни полков, ведь за него Сокуров бился, вступался даже Михалков, — но аргументы бесполезны. Нельзя сказать, что он не рад, но кто идет из адской бездны, тот всюду будет видеть ад. И вот, когда Господня милость опять прольется на Москву, и все, что нам доселе снилось, осуществится наяву, — не знаю сам, какой ценою, — в припадке общего стыда мы вряд ли радостью свиною отреагируем тогда. Смотреть мы будем виновато, как бы попав под колесо. Ведь мы не думали когда-то, что с нами можно сделать все, что сами мы на все способны, что мы не ангелы, а псы… Почти немы, почти загробны мы будем в первые часы. И в этом новом положенье — свобода, равенство, бардак! — мы вдруг увидим униженье, а не прощение никак.

Нам никогда не будет раем освобожденная страна. Мы о себе такое знаем, что не забудем ни хрена.

Мы вдруг поймем со страшной силой, как будто в нас ударит свет: при крике «Господи, помилуй!» — ждут не помилованья, нет. Мы молим, чтобы чашу мимо пронес кровавый бог вина. Мы знаем: жизнь невыносима, когда дарована она.

Вот потому-то у Сенцова на этом киевском крыльце нет ни приветственного слова и ни улыбки на лице. Конечно, с плеч упала глыба, допили горькое кино… Какое может быть спасибо?

Хотя — спасибо… все равно.