Всё плачет, всё просит: «Пустите меня к нему,
Я просто хочу убедиться, что все о’кей.
Что там, в поднебесье, ботинки ему не жмут,
И нет сигарет ни в кармане, ни в рюкзаке.
Он бросил курить, когда заболел. Врачи
Потом разводили руками: „Даешь, мужик“.
И я иногда еще слышу, как он кричит,
Когда на балкон залетают ко мне стрижи.
А я не успела сказать ему те слова,
которые надо сказать, да чего уж там.
Ему не хотелось, чтоб поп его отпевал.
Всегда верил родине, и никогда — крестам».
И вот открывает ворота апостол Пётр,
И долго железным ключом шурудит в замках:
«Смотри, — говорит, — ничего ему здесь не жмёт.
Мы здесь не кроим слишком тесные облака.
Он, как и мечталось, работает лесником.
Несбывшаяся мечта — не мечта, отстой.
Ему хорошо, ему солнечно и легко.
Он снова крылатый, смеющийся и святой.
У нас — проливные дожди и всегда грибы.
Вчера он груздей наловил килограммов шесть.
Хотел засолить. Чтобы на зиму. Но забыл,
Что вы далеко, а ему одному не съесть».
Шуршит по сверчковым владеньям велосипед,
Сидят любопытные звезды на проводах.
И тут она вдруг понимает, что смерти нет,
А есть электрички, везущие не туда.
Наврали скрижали про ад, наплели про рай.
«У нас — корабельные сосны в брусничных снах.
А ты возвращайся. Ещё не дочитан Фрай,
Ещё не долюблены те, кому ты нужна».
Она говорит: «Покажите же мне его,
Иначе зачем я пришла и куда вернусь».
И папа приходит. Пропахший костром, живой.
И папа опять улыбается ей: «Натусь,
Ну что ты за странная дурочка, мой сурок».
Сажает на шею. Ей видно скрипучий шкаф.
Она задремала под утро. Приснился бог.
Такие вот ночи. Такой вот он — день сурка.