Сравни
цикличность полнолуний
с больным периодом затмений,
когда расплавленной латунью
поэт блюёт в ночном борделе.
А тьма ему пророчит вечность —
как искупленье звёздной ломки,
и в переплёте безупречном
ведёт к голгофе книжной полки…
Но он глумится над распятьем,
зевая
/ видимо, от скуки /
пока придирчивый издатель
ему заламывает руки.
И не дождавшись эпилога
литературных экзекуций
без объяснения уходит —
туда, где сны не продаются…
Туда,
где ветер гонит волны,
ероша волосы скитальцам.
Не утолив бумажный голод,
он хочет музыкой остаться.
Но как?
Забудь слова — узнаешь,
что крик и тот вскипает строчкой,
когда безумный сотоварищ
ладонь твою пробьёт заточкой.
Нелепо…
дико… шедеврально —
тьму пригвоздит ножом капризным,
чтоб вдохновенье тонким шрамом
срасталось с линиями жизни.
На скатерть вылившись абсентом
и чем-то красным —
человечьим…
Удел блаженных и поэтов —
одних спасать, других калечить…
Терпи…
А впрочем, это слово
звучит в веках довольно странно.
Любовь, сбываясь безусловно,
возводит в фетиш даже раны.
Приемля боль светло и кротко
всё упраздняет —
…слёзы, страхи,
и за тюремною решёткой
одета в белые рубахи.
Чтоб грязь истлевшей серой робы
не скрыла в сумерках случайно
ни капли алой тёплой крови,
что так звучит исповедально.
Целуя раны на ладонях,
я припадая к оным, верю,
что ты простишь мне паранойю
цикличных лунных помутнений…