Много раз объясняли мне это, и все же неясно пока мне —
Почему не цветы на могилы евреи приносят, а камни?
Потому ли что в жарких песках Аравийской пустыни,
Где в пути они гибли, цветов этих нет и в помине?
Потому ли, что там, где дороги души бесконечны,
Увядают цветы, а вот камни практически вечны?
Или в том здесь причина, что люди стремятся нередко,
Снявши камень с души, передать его умершим предкам?
Потому ли, что Б-г, об идущих к нему вспоминая,
Эти камни горячие сыпал со склона Синая,
Где над желтой рудой, в голубой белизне пегматита,
Прорастали слюдой непонятные буквы иврита?
Может быть эти камни — осколки погибшего храма,
Что немало веков сберегают потомки упрямо?
К ним приходят потом как к стене неизбывного плача,
Вспоминая о том, кто уже невозвратно утрачен.
А скорее, и в этом, возможно, основа идеи,
Эти камушки — часть каменистой земли Иудеи,
Чтобы всюду усопшие, где бы они ни лежали,
Вспоминали Отчизну, откуда их предки бежали.
Много раз объясняли мне это и все же понять я не в силах,
Почему только камни лежат на еврейских могилах?
Я не знаю причины, но верный традициям этим
И холодной зимой, и неласковым питерским летом
На Казанское кладбище к старой раскидистой ели
На могилу родителей камни несу я в портфеле.
Никаких не скажу над могилой родительской слов я.
Принесенные камни у их положу изголовья,
Постою над плитой, над водою невидимой Стикса,
Подчиняясь крутой позабывшейся воле инстинкта.
И когда под плиту эту лягу я с предками рядом,
Под осенним дождем, под весенним прерывистым градом,
Принесите мне камушки тоже — неважно, какие,
Но желательно, все же, чтоб был среди них рапакиви.
Потому что порвать не могу я связующей нити
С этим городом вечным, стоящим на финском граните,
Где родился когда-то и вновь, вероятно, усну я,
Чужеродную землю наивно приняв за родную.