Я слышу дождь… Ты слышишь?
— Я даже вижу его, — упираясь ладошками о подоконник, шепнула она.
Оглядев пустынную улицу, окрашенную светом ночных фонарей, она распахнула окно, чтобы как можно глубже, как можно шире вдохнуть морозной и по-приятному бодрящей свежести.
— Жаль…
— Что жаль? — резко развернулась она и, запрыгнув, присела на подоконник.
— Жаль, что ты так и не научилась не перебивать людей, — с легкой иронией произнес он.
— Прости.
— Ничего. Я уже, наверное, привык… Жаль, что не весна, жаль, что не весенний дождь, а лишь осенний, а они ведь так похожи… знаешь, весенний дождь он будто вестник нового, помогает таить снегу, чтобы очень и очень скоро появились первые ростки, а осенний дождь он… он будто прощается, холодом каким-то от него веет… неприятным.
— Ты тоже не любишь зиму?
— А кто её любит лютую?
— Наверное, те, кто умеют радоваться жизни.
Он встал из-за стола и неторопливо подошел к окну.
— Да… Радоваться жизни — это талант, которому нужно учится всю, ту самую, жизнь и, хорошо, если ты успеешь научится — останется время пожить.
Он вытянул сигарету из пачки и закурил.
— Ты опять куришь?
— Я и не бросал. Или не смог — не знаю.
— И что мне с тобою делать?
— Как ни странно, и этого я не знаю… Может, любить?
— А разве не люблю?
— Любишь, наверное. Но, честное слово, я не вижу, не слышу этого.
— Что вообще происходит? — Соскользнув с подоконника, она легла на диван. — Меж нами как будто пропасть какая-то. Мы вроде бы вместе и в тоже время врозь. Мы {censored} и тут же непомерно далеко. Мы близки, но чужды друг другу… Ты совсем перестал интересоваться моей жизнью вне тебя, мы почти не разговариваем… Может, объяснишь мне?
— Этого нельзя знать или понять. Это можно лишь почувствовать. Как только любовь начинает поддаваться правилам, объяснениям — это уже не любовь — это уже планы или же партнерство что ли какое — я слов даже подобрать не могу.
— Выходит у нас уже нет чувств?
Он оглянулся, будто ожидал, что с этих слов она встанет с дивана, однако, она продолжала лежать и очень спокойно говорить, играя с тенью от её ладошки на потолке.
— Нет… От чего же… Чувства есть, но они не ясны. И, знаешь, наверное, не ясны, потому что мы с тобой оба — ты и я — пытаемся оценить, то, что оценить не возможно. Чувства, любовь, счастье, горе, добро, зло и прочее — это выдуманные, ни как не объясняющие названия нашему состоянию. Пытаться оценить, то, что оценить не возможно — глупо, однако, мы раз за разом стремимся это сделать — усложняем себе жизнь и сами же этому не радуемся.
— Тебе хорошо со мной? Ты хоть скучаешь иногда?
— Я… Скучаю, — выдыхая последнюю порцию дыма, шепнул он и смял окурок в пепельнице. — Знать бы наверняка, чего мы хотим по-настоящему. Быть может, тогда мы смело бы делали выбор, не раздумывая, не колеблясь, успевали сделать все, что приносит нам удовлетворение. А здесь, в этой массе ненужного, насажденного, приходится каждый день искать иголку в стогу своих желаний.
— А какой смысл? Ну узнаешь ты чего хочешь, поймешь то самое — сокровенное — добьешься этого и только этого, но нравиться тебе это уже не будет… Ведь на самом деле, что вода теплая ты можешь почувствовать лишь, если рука твоя омывалась холодной. Так и здесь — вначале холодная, а потом наслаждение теплой. И вообще, при чем здесь это? Не уж то ты хочешь сказать, что мое место в твоей жизни под сомнением?
— Представляешь, что я вспомнил? Припомни… Блюз-бар, Agnes Franklin и Henry Merrill со своим «One more kiss, Dear». Помнишь?
— Да,… — раскинув руки по дивану, чуть слышно произнесла она.
— Я тогда что-то рассказывал тебе — не помню, вроде что-то о любви…, зато я очень хорошо помню, как ты смеялась, чуть опрокидывая голову назад, срывая вуаль темных волос с плеч.
— А помнишь, как я попыталась покурить твою сигару, которая так вкусно пахла шоколадом?
— Да уж… Откашливалась ты долго, — улыбаясь, произнес он и опрокинулся на спинку кресла. — Что же я тебе рассказывал… Не помню… Да и, наверное, не важно это, главное то, что ты слушала меня, а я слушал тебя, даже нет… Мы слышали друг друга, не слова, не интонацию, а чувства — мы слышали чувс