Из славного Ростова красна города
Как два ясные сокола вылетывали —
Два могучие богатыря выезжали:
Один- Алешенька Попович млад
Другой-молодой Якимом Ивановичем звали.
Бредут богатыри, плечо с плечом,
Стремено в стремено богатырское.
Едут-гуляют по чисту полю,
Ни на кого они в чистом поле не наезжают,
Не видели они птицы перелетныя,
Ни на кого внимания не обращают,
Ни на зверя рыскучего.
Ни на купца вонючего.
Только в чистом поле доехали —
Лежат на перкрёстке три дороги широкие,
Промеж них стоит горюч камень,
А на камени надпись пописана.

Вскричал Алеша Попович млад:
— А ведь ты, братец Яким Иванович,
В грамоте обученый человек,
Посмотри на каменную роспись,
И кто на нём оставил подпись?

И соскочил Яким со добра коня,
Посмотрел на поверхность каменя
Расписаны на нём дороги широкие
Правая дорога в Муром лежит,
Левая дорога — в Чернигов-град.
Прямая — ко городу ко Киеву,
Ко ласкову князю Владимиру.

Говорил тут Яким Иванович:
— А да братец Алеша Попович млад,
Которую дорогу изволишь выбрать?

Говорил ему Алеша Попович млад:
— Лучше нам ехать в киев град,
Ко Великому князю Владимиру —
В те поры дали шпоры коням
И поехали они прямо к Киевским крепостям…

Добились они ко городу Киеву
На княженецкий двор въехали,
Соскочили со добрых коней скоро,
Привязали к дубовым вехам,
Пошли во светлы гридни на разе,
Молятся святому спасову образу.
Ой, как бьют челом, поклоняются
Князю Владимиру и княгине Апраксеевне стараются
И на все четыре стороны двора обращаются.

Говорил им владыка Владимир-князь:
— Гой вы еситеся*, добры молодцы!
Ой, скажитеся, как вас по имени кличут —
А по кликухе вам можно место дать,
Посерёдке иль у Параши.
По отчеству можно пожаловать.
Молвит тут Алеша Попович нашим:
— Меня, государь, зовут Алешею Попов сын,
Из города Ростова, крутого.

Велик Владимир-князь обрадовался,
Говорил таковы ему слова:
— Гой еси, Алеша Попович млад!
По отечеству садися на нижнее место, в середний уголок
То место богатырское,
На дубовой скамье супротив меня,
В третье место, куда сам захошь.
Туды и пойдёшь

Не садился Алеша в место главное
И не садился в дубову скамью славную —
Сел он со своим товарищем на палатный брус.
Ломом подпоясался.

Мало время позамешкавши,
Несут уже Тугарина Змеевича
На доске красна золота немеренно
Двенадцать могучих богатырей растеряно,
Сажали в место большее княжеское,
И подле него сидела княгиня Апраксеевна.
Тут повары были догадливы —
Понесли яства сахарные ипитья медвяные,
А питья все заморские коньячные,
Стали тут пить-есть, прохлаждатися.
Медовухи с пивом напиватися.
А Тугарин Змеевич нечестиво хлеб ест,
По целой ковриге за щеку мечет —
Те ковриги пахучие, монастырские,
И без устали Тугарин питьё пьёт —
По целой чаше охлёстывает,
Которая чаша и пол ведра перехлёстывает.

И взбунтовал Алеша Попович млад:
— Гой еси ты, ласковый государь Владимир-князь!
Что у тебя за болван пришел в оклад?
Что за дурак неотесанный?
Нечестиво у князя за столом сидит,
Княгиню он, собака, целует во уста сахарные,
Лапает за места интивные
Над тобой, князем, насмехается.
Так у моего сударя-батюшки
Была собачища старая,
Насилу под застолью таскалася,
И костью та собака подавилася —
Взял я ее за хвост, да под гору маханул.
От меня Тугарину так же будет!-
Тугарин почернел, как осенняя ночь,, да и вышел весь прочь
Алеша Попович стал светел как месяц.

И опять в те поры повары были догадливы —
Носят яства сахарные и принесли лебедушку белую,
И ту рушала княгиня лебедь белую**,
Порезала рученьку левую,
Завернула рукавцем, под стол опустила,
Гостям таковы слова говорила:
— Гой еси вы, княгини-боярыни!
Либо мне резать лебедь белую,
Либо смотреть на милого живот,
На молодого Тугарина Змеевича!
Тут, взявши, Тугарин, лебедь белую,
Всю вдруг всю и проглотил,
Еще ту ковригой монастырской и закусил.

Говорит Алеша на палатном брусу:
— Гой еси, ласковый государь Владимир-князь!
Что у тебя за болван сидит?
Что за дурак неотёсанный?
Нечестиво за столом сидит,
Нечестно хлеба солью солит —
По целой ковриге за щеку мечет
Даже целу лебёдушку проглотил.

Как у моего сударя-батюшки,
Фёдора, попа ростовского,
Была коровища старая,
Насилу по двору таскалася,
Проворно к поварам забивалася,
Выпила чан браги пресныя,
От того она и лопнула бедныя.
Взял я за хвост, да под гору маханул.
От меня Тугарину то же самое будет!

Тугарин потемнел, как осенняя ночь,
Выдернул кинжалище булатное,
Бросил в Алешу Поповича акуратно.
Алеша на то-то увернулся было,
Не мог Тугарин попасть в него.
Подхватил кинжалище Яким Иванович,
Говорил Алеше Поповичу:
— Сам ли бросишь в него или мене попросишь?
— Нет, я сам не бросаю и тебе не велю!
Заутра с ним переведаюсь.
Ия с ним о велик заклад забью —
Не о ста рублях, не о тысяче,
А бью о своей буйной головушке.-
В те поры князья и бояра
Скочили на резвы ноги
И все за Тугарина поруку держат:
Князья кладут по сто рублей,
Бояре по пятьдесят, крестьяне по пяти рублей;
Тут же гости купеческие поскорей —
Три корабля свои подписывают
Под Тугарина Змеевича,
Всякие товары заморские,
Которы стоят на быстром Днепре.
А за Алешу подписался владыка черниговский.

В те поры Тугарин взвился и вышел вон
Садился на свой добрый конь,
Поднялся накрыльях по поднебесью летать
Скочила княгиня Апраксеевна на резвы ноженьки,
Стала Алеше Поповичу пенять:
— Деревенщина ты, засельщина,
Не дал посидеть другу любо-милому!

В те поры Алеша осерчал,
Взвился с товарищем и вон поскакал,
Садилися на добрых коней,
Поехали ко Сафат-реке,
Поставили белы шатры,
Стали опочив держать,
Коней отпустили в зелены луга.
Тут Алеша всю ночь не спал,
Молился богу со слезами на колени пал:
— Создай, боже, тучу грозную,
А й тучу-то с градом, да со смерчем!
Алешины молитвы доходчивы —
Дает господь бог тучу с градом-дождя.
Замочило Тугарину крылья штормом,
Падает Тугарин, как собака, на сыру землю.
Приходил Яким Иванович,
Сказал Алеше Поповичу,
Что видел Тугарина на сырой земле.

И скоро Алеша наряжается,
Садился на добра коня,
Взял одну сабельку острую
И поехал к Тугарину Змеевичу.

Увидел Тугарин Змеевич Алешу Поповича,
Заревел зычным голосом:
— Гой еси, Алеша Попович млад!
Хошь ли, я тебя огнем спалю,
Хошь ли, Алеша, конем стопчу,
Али тебя, Алеша, копьем заколю?

Говорил ему Алеша Попович млад:
— Гой ты еси, Тугарин Змеевич млад.
Бился ты со мной о велик заклад,
Не послал бы на тебя смерчь и град.
Биться-драться един на един,
А за тобою ноне силы — сметы нет.-
Оглянется Тугарин назад себя —
В те поры Алеша подскочил, ему голову срубил.
И пала голова на сыру землю, как пивной котел.

Алеша скочил со добра коня,
Отвязал чембур от добра коня,
И проколол уши у головы Тугарина Змеевича,
И привязал к добру коню,
И привез в Киев-град на княженецкий двор,
Бросил середи двора княженецкого.

И увидел Алешу Владимир-князь,
Повел во светлы гридни,
Сажал за убраны столы;
Тут для Алеши и стол пождошел,
И славу себе нашёл

Сколько время покушавши,
Говорил Владимир-князь:
— Гой еси, Алеша Попович млад!
Час ты мне свет дал.
Пожалуй, ты живи в Киеве,
Служи мне, князю Владимиру,
Долюби тебя пожалую.

В те поры Алеша Попович млад
Князя не ослушался,
Стал служить верой и правдою.
А княгиня говорила Алеше Поповичу:
— Деревенщина ты, засельщина!
Разлучил меня с любовником милыим,
С молодым Змеем Тугаретином!..

Кабы жили на заставы богатыри,
Недалеко от города — за двенадцать верст,
Кабы жили они да тут пятнадцать лет;
Кабы тридцать, то их было да со богатырем;
Не видали ни конного, ни пешего,
Ни прохожего они тут, ни проезжего,
Да ни серый тут волк не прорыскивал,
Ни ясен сокол не пролетывал,
Да нерусской богатырь не проезживал.
Кабы тридцать-то было богатырей со богатырем:
Атаманом-то — стар казак Илья Муромец,
Илья Муромец да сын Иванова;
Под атаманьем Самсона да Колыбановича,
Да Добрыня-то Микитич жил во писарях,
Да Алеша-то Попович жил во поварах,
Да и Мишка Торопанишко жил во конюхах;
Да и жил тут и Василей сын Буслаева,
Да и жил тут Васенька Игнатьевич,
Да и жил тут Дюк да сын Степанова,
Да и жил тут Пермя да сын Василя,
Да и жил Радивон да Превысокие,
Да и жил тут Потанюшка Хроменькой;

Затем Потык Михайло сын Ивана,
Затем жил тут Дунай да сын Ивановича,
Да и был тут Чурило, млады Пленкович,
Да и был тут Скопин сын Ивановича,
Тут и жили два брата, два родимые,
Да Лука, Да Матвей — Дети Петра.
На зачине-то была светла деничка,
На зори-то тут было да нонче на утренной,
На восходе то было да с красным солнышком;
Тут стаёт старый да Илья Муромец,
Илья Муромец встал да сын Иванова,
Умывается он да ключевой водой,
Утирается он да белым полотном,
И остаётся да он нонь пред Господом,
А молится он да Господу Богу,
А крест-то кладет да по писанному,
А поклон-то ведет да как ведь водится,
А молитву творит полну Исусову;
Сам одел сапожки да на босу ногу,
Да и кунью шубейку на одно плечо,
Да и пухов-де колпак да на одно ухо.
Да и брал он нынь трубочку подзорную,
Да и выходит старой да вон на улицу подзаборную,
Да и зрел он, бдел на все стороны,
Да и смотрел он под сторону восточную,
Да и стоит-то-де наш стольный Киев-град;
Да и смотрел он под сторону под летную,
Да лежат там луга, да там зелёныи
Да глядел он под сторону под западную,
Да стоят там да лесы тёмныи;
Да смотрел он под сторону под северную,
Да стоят-то-де наше да море Чёрное,
Да и стоит-то-де наше там чисто полюшко,
Сорочинско-де славно наше Кулиговушко;
В копоти то там, в тумане, не знай, зверь бежит,
Не знай, зверь там бежит, не знай, сокол летит,
Да Буян ле славный остров там именуется,
Да Саратовы ли горы да знаменуются,
А богатырь ле там едет да потешается:
Попереди то его бежит серый волк оскаляется,
Позади-то его бежит черный выжлок изгаляется;
На правом-то плече, знать, воробей сидит мечет,
На левом-то плече, да знать, белой кречет,
Во левой-то руке да держит тугой лук,
Во правой-то руке стрелу калёную,
Да калёную стрелочку, оперёную;
Не того же орла да сизокрылого,
Да того же орла да сизокамского,
Не того же орла, что на дубу сидит,
Да того же орла, который на мори глядит,
Да гнездо-то он вьет да на серой скале.
Да подверх богатырь стрелочку подстреливат,
Да и на пол он стрелочку не ураниват,
На полёте он стрелочку подхватыват.
Подъезжает он ныне ко белу шатру,
Да и пишет нонь сам да скору грамотку;
Да подмётывает ерлык, да скору грамотку;
На правом-то колене держит рученьку,
На левом то колене держит чернильницу,
Во правой-то руке держит перышко,
Сам пишет ерлык, да скору грамотку,
Да к тому же шатру да белобархатному.
Да берет-то стар казак Илья Муромец,
Да и то у него тут написано,
Да и то у него тут измазано:
«Да и еду я нонь да во стольнёй Киев-град,
Я грометь-штурмовать да в стольный-Киев-град,
Я соборны больши церквы на дым спущу,
Я князёвы больши кабаки на огни сожгу,
Я печатны больши книги да во грязи стопчу,
Чудны образы-иконы на поплав воды,
Самого я князя да в котле сварю,
Да саму я княгиню да за себя возьму».
Да заходит тут стар тут во белой шатёр:
«Ох вы ой есь вы, дружинушка хоробрая,
Вы, хоробрая дружина да заговорная!
Уж вам долго ле спать, да нынь пора ставать.
Выходил я, старой, вон на улицу,
Да и зрел я, смотрел на все стороны,
Да смотрел я под сторону восточную,
Да и стоит-то де наш там стольночный,
Тут скакали нынь все русские богатыри.
Говорит-то-де стар казак Илья Муромец:
«Да кого же нам послать нынь за богатырями?
Да послать нам Самсона да Колыбанова,
Да и тот ведь он роду-то сонливого,
За невид потерят свою буйну голову;
Да послать нам Дуная сына Иванова,
Да и тот он ведь роду-то заплывановый,
За невид потерят свою буйну голову;
Да послать нам Олешеньку Поповича,
Да и тот он ведь роду-то хвастливого,
Потеряет свою буйну голову несчастливо;
Да послать-то нам ведь Мишку да Торопанишку
Да и тот он ведь роду торопливого,
Потеряет свою буйну голову немилую;
Да послать-то нам два брата, два родимыя,
Да Луку де, Матвея — детей Петровичей,
Да такого они роду-то ведь вольнёго,
Они вольнего роду-то, смирёного,
Потеряют свои да буйны головы;
Да послать-то нам Добрынюшку Микитича,
Да я тот он ведь роду он ведь вежливого,
Он вежлива роду-то, очестливого,
Да умеет со молодцем соехаться,
Да умеет он со молодцем разъехаться,
Да имеет он ведь молодцу и честь воздать.
Да учуло тут ведь ухо богатырскоё,
Да завидело око да молодецкоё,
Да и стал тут Добрынюшка сряжатися,
Да и стал тут Добрынюшка сподоблятися;
Побежал нынь Добрыня на конюшен двор,
Да и брал он коня да всё семи цепей,
Да семи он цепей да семи розвезей;
Да и клал на коня да плотны плотнички,
Да на плотнички клал да мягки войлочки,
Да на войлочки седелышко черкальскоё,
Да двенадцать он вяжет подпруг шелковых,
Да тринадцату вяжет чересхребётную,
Через ту же он степь да лошадиную,
Да не ради басы да молодецкоей,
Ради крепости вяжет богатырскоей.
Тут он приснял он-де шапочку курчавую,
Он простился со всеми русскима богатырьми,
Да не видно поездки да молодецкоей,
Только видно, как Добрыня на коня скочил,
На коня он скочил да в стремена ступил,
Стремена те ступил да он коня стегнул;
Хоробра была поездка да молодецкая,
Хороша была побежка лошадиная,
Во чистом-то поле видно — курева стоит,
У коня из ушей да дым столбом валит,
Да из глаз у коня искры сыплются,
Из ноздрей у коня пламя мечется,
Да и сива де грива да расстилается,
Да и хвост-то трубой да завивается.
Наезжает богатырь на чистом поле, разминается,
Заревел тут Добрыня да во первой на кон:
«Уж я верной богатырь, — дак нынь напуск держу,
Ты неверной богатырь, — дак поворот даешь».
А и едёт татарин, да не оглянется.
Заревел-то Добрынюшка во второй на кон:
«Уж я верной богатырь, — дак нынь напуск держу,
Ты неверной богатырь, — дак поворот даешь».
А и едёт татарин, да не оглянется.
Да и тут-де Добрынюшка ругаться стал:
«Уж ты, гадина, едешь, да перегрокая!
Ты сорока, ты летишь, да белобокая,
Да ворона, ты летишь, да пустоперая,
Пустопера ворона, да по загуменная!
Не воротишь на заставу караульную,
Ты уж нас, молодцов, видно, ничем считашь?»
А и тут-де татарин да поворот даёт,
Да снимал он Добрыньку да со добра коня,
Да и дал он на… по отяпышу,
Да прибавил на… по алябышу,
Посадил он назад его на добра коня:
«Да поедь ты, скажи стару казаку,
Кабы что-де старой тобой заменяется?
Самому ему со мной еще делать нечего».
Да поехал Добрыня, да едва жив сидит.
Тут едёт Добрынюшка Никитьевич
Да к тому же к своему да ко белу шатру,
Да встречает его да нынче стар казак,
Кабы стар-де казак да Илья Муромец:
«Ох ты ой еси, Добрынюшка Никитич блад!
Уж ты что же ты едешь не по татарому,
Не по-старому ты едешь да не по-прежному?
Повеся ты дёржишь да буйну голову,
Потопя ты держишь да очи ясныи».
Говорит-то Добрынюшка Никитич блад:
«Наезжал я на татарина во чистом поли,
Заревел я ему да ровно два раза,
Да и идёт татарин, да не оглянется;
Кабы тут-де-ка я ровно ругаться стал.
Да и тут-де татарин да поворот дает,
Да сымал он меня да со добра коня,
Да и дал он на… да по отяпышу,
Да прибавил он еще он по алябышу,
Да и сам он говорит да таковы речи:
«Да и что-де старой тобой заменяется?
Самому ему со мной да делать нечего!»
Да и тут-де старому да за беду стало,
За великую досаду да показалося;
Могучи его плеча да расходилися,
Ретиво его сердцё разгорячилося,
Кабы ровно-неровно — будто в котли сварился.
«Ох вы ой еси, русские богатыри!
Вы седлайте, уздайте да коня доброго,
Вы кладите всю сбрую да лошадиную,
Вы кладите всю приправу да богатырскую».
Тут седлали, уздали да коня доброго;
Да не видно поездки да молодецкоей,
Только видно, как старой нынь на коня скочил,
На коня он скочил да в стремена ступил,
Да и приснял он свой да нонь пухов колпак:
«Вы прощайте, дружинушка хоробрая!
Не успеете вы да штей котла варить,
Привезу голову да молодецкую».
Во чистом поли видно — курева стоит,
У коня из ушей да дым столбом валит,
Да из глаз у коня искры сыплются,
Из ноздрей у коня пламё мечется,
Да и сива-де грива да расстилается,
Да и хвост-от трубой да завивается.
Наезжаёт татарина на чистом поли,
От того же от города от Киева
Да и столько-де места — да за три поприща.
Заревел тут старой да во первой након:
«Уж я верной богатырь — дак я напуск держу,
Ты неверной богатырь — дак поворот даёшь».
А и ёдет татарин, да не оглянется.
Да и тут старой заревел во второй након:
«Уж я верной богатырь — дак я напуск держу,
Ты неверной богатырь — дак поворот даёшь».
Да и тут-де татарин да не оглянется.
Да и тутде старой кабы ругаться стал:
«Уж ты, гадина, едёшь, да передрёкая!
Ты сорока, ты летишь, да белобокая,
Ты ворона, ты летишь, да пустоперая,
Пустопера ворона, да по загуменью!
Не воротишь на заставу караульную,
Ты уж нас, молодцов, видно, ничем считашь?»
Кабы тут-де татарин поворот даёт,
Отпустил татарин да нынь сера волка,
Отпустил-то татарин да черна выжлока,
Да с права он плеча да он воробышка,
Да с лева-то плеча да бела кречета.
«Побежите, полетите вы нынь прочь от меня,
Вы ищите себе хозяина поласкове.
Со старым нам съезжаться — да нам не брататься,
Со старым нам съезжаться — дак чья Божья помочь».
Вот не две горы вместе да столканулися,
Два богатыря вместе да тут соехались,
Да хватали они сабельки нынь вострые,
Да и секлись, рубились да целы суточки,
Да не ранились они да не кровавились,
Вострые сабельки их да изломалися,
Изломалися сабельки, исщербилися;
Да бросили тот бой на сыру землю,
Да хватали-то палицы боёвые,
Колотились, дрались да целы суточки,
Да не ранились они да не кровавились,
Да боёвые палицы загорелися,
Загорелися палицы, распоелися;
Да бросали тот бой на сыру землю,
Да хватали копейца да бурзамецкие,
Да и тыкались, кололись да целы суточки,
Да не ранились они да не кровавились,
По насадке копейца да изломалися,
Изломалися они да извихнулися;
Да бросили тот бой да на сыру землю,
Да скакали они нонь да со добрых коней,
Да хватались они на рукопашечку.
По старому по бесчестью да по великому
Подоспело его слово похвальное,
Да лева его нога да окольздилася,
А права-то нога и подломилася,
Да и падал старой тут на сыру землю,
Да и ровно-неровно будто сырой дуб,
Да заскакивал Сокольник на белы груди,
Да и розорвал лату да он булатную,
Да и вытащил чинжалище, укладен нож,
Да и хочет пороть да груди белые,
Да и хочет смотреть да ретиво сердцё.
Кабы тут-де старой да нынь расплакался:
«Ох ты ой есть, пресвята мать Богородица!
Ты почто это меня нынче повыдала?
Я за веру стоял да Христовую,
Я за церквы стоял да за соборные».
Вдруг не ветру полоска да перепахнула,
Вдвое-втрое у старого да силы прибыло,
Да свистнул он Сокольника со белых грудей,
Да заскакивал ему да на черны груди,
Да и розорвал лату да всё булатную,
Да и вытащил чинжалище, укладен нож,
Да и ткнул он ему до во черны груди,
Да в плечи-то рука и застоялася.
Тут и стал-де старой нынче выспрашивать:
«Да какой ты удалой да доброй молодец?»
У поганого сердцо-то заплывчиво:
«Да когда я у те был да на белых грудях,
Я не спрашивал ни роду тя, ни племени».
Да и ткнул старой да во второй након, —
Да в локти-то рука да застоялася;
Да и стал-де старой да опять спрашивать:
«Да какой ты удалой да доброй молодец?»
Говорит-то Сокольник да таковы речи:
«Да когда я у те был на белых грудях,
Я не спрашивал ни роду тя, ни племени,
Ты ещё стал роды у мня выспрашивать».
Кабы тут-де старому да за беду стало,
За великую досаду да показалося,
Да и ткнул старой да во третей након,
В заведи-то рука и застоялася;
Да и стал-то старой тут выспрашивать:
«Ой ты ой еси, удалой доброй молодец!
Да скажись ты мне нонче, пожалуйста:
Да какой ты земли, какой вотчины,
Да какого ты моря, коя города,
Да какого ты роду, коя племени?
Да и как тя, молодца именём зовут,
Да и как прозывают по отечестви?»
Говорит-то Сокольник да таковы речи:
«От того же я от камешка от Латыря,
Да от той же я девчонки да Златыгорки;
Она зла поленица да преудалая,
Да сама она была еще одноокая».
Да скакал-то старой нонь на резвы ноги,
Прижимал он его да ко белой груди,
Ко белой-де груди да к ретиву сердцу,
Целовал его в уста да нынь сахарные:
«Уж ты, чадо ле, чадо да мое милоё,
Ты дитя ле мое, дитя сердечноё!
Да съезжались с твоей да мы ведь матерью
Да на том же мы ведь на чистом поли,
Да и сила на силу прилучалася,
Да не ранились мы да не кровавились,
Сотворили мы с ней любовь телесную,
Да телесную любовь, да мы сердечную,
Да и тут мы ведь, чадо, тебя прижили;
Да поедь ты нынь к своей матери,
Привези ей ты нынь в стольно-Киев-град,
Да и будешь у меня ты первой богатырь,
Да не будет тебе у нас поединщиков».
Да и тут молодцы нынь разъехались,
Да и едет Сокольник ко свою двору,
Ко свою двору, к высоку терему.
Да встречат его матушка родимая:
«Уж ты, чадо ле, чадо моё милоё,
Уж дитя ты мое, дитя сердечноё!
Уж ты что же нынь едешь да не по-старому,
Да и конь-то бежит не по-прежному?
Повеся ты держишь да буйну голову,
Потопя ты держишь да очи ясные,
Потопя ты их держишь да в мать сыру землю».
Говорит-то Сокольник да таковы слова:
«Уж я был же нынь-нынче да во чистом поли,
Уж я видел стару коровушку базыкову,
Он тебя зовет… меня…»
Говорит-то старуха да таковы слова:
«Не пустым-де старой да похваляется,
Да съезжались мы с ним да на чистом поли,
Да и сила на силу прилучилася,
Да не ранились мы да не кровавились,
Сотворили мы с ним любовь телесную,
Да телесную любовь, да мы сердечную,
Да и тут мы ведь, чадо, тебя прижили».
А и тут-де Сокольнику за беду стало,
За великую досаду показало,
Да хватил он матушку за черны кудри,
Да и вызнял он ей выше могучих плеч,
Опустил он ей да о кирпищ пол,
Да и тут-де старухе да смерть случилася.
У поганого сердце-то заплывчивося,
Да заплывчиво сердце-то разрывчиво,
Да подумал он думу да промежду собой,
Да сказал он нынь слово да нынче сам себе:
«Да убил я теперя да родну матушку,
Да убью я поеду да стара казака,
Он спит нынь с устатку да нонь с великого».
Да поехал Сокольник в стольно-Киев-град,
Не пиваючись он да не едаючись,
Не сыпал-де он нынче плотного сну;
Да разорвана лата да нынь булатная,
Да цветно его платье да всё истрёпано.
Приворачивал он на заставу караульную —
Никого тут на заставе не случилося,
Не случилося-де нынь, не пригодилося,
Да и спит-то один старой во белом шатру,
Да храпит-то старой, как порог шумит;
Да соскакивал Сокольник да со добра коня,
Да заскакивал Сокольник да нынь во бел шатер,
Да хватал он копейцё да бурзамецкое,
Да и ткнул он старому да во белы груди;
По старому-то по счастью да по великому
Пригодился ле тут да золот чуден крест,
По насадки копейко да извернулся;
Да и тут-де старой да пробуждается,
От великого сну да просыпается,
Да скакал-де старой тут на резвы ноги,
Да хватал он Сокольника за черны кудри,
Да и вызнал его выше могучих плеч,
Опустил он его да о кирпищат пол,
Да и тут-де Сокольнику смерть случилася;
Да и вытащил старой его вон на улицу,
Да и руки и ноги его он оторвал,
Рассвистал он его да по чисту полю,
Да и тулово связал да ко добру коню,
Да сорокам, воронам да на расклеванные,
Да серым-де волкам да на растерзание.
То старина, былина то деяние.