Везде эти женщины, свихнувшиеся на отношениях, не на сексе — на липкой белесой субстанции, пачкающей пальцы, которую они называют любовью. За каждой тянется клейкий след: люби меня — потому что я тебя люблю; спи со мной — потому что я тебя люблю; не спи с другими — потому что я тебя люблю; работай для меня — потому что я тебя люблю. Не смей быть счастливым без меня — потому что я тебя люблю.
И не понять, когда это начинается, ведь сначала всего-то и нужно — прижать его руку к своему лицу. Серебро на безымянном, царапина на запястье. Думала, жизни не хватит, чтобы перецеловать.
И во всякой толпе обнимала, прижималась боком, и грудью, и спиной, вилась вокруг, как лисий хвост, трогала и ладонью, и локтем, и коленом, и плечом. Запускала руку под рубашку, гладила, царапала и щипалась тоже, потому что невозможно не прикасаться. Думала, не отпустить.
Как только ни обнимала: и дыханием одним, и плющом, и паутиной, и железом. Убегает.
Плакала, курила, объясняла, кричала, проклинала, прогоняла. Возвращается.
Чтобы мучить? О чем думает? О чем ты, гадина, думаешь, глядя на меня желтыми глазами, чем ты пахнешь опять, чем ты опять пахнешь, что у тебя в волосах, сколько можно врать, о чем ты думаешь, скажи мне, скажи…
Не скажет. Потому что не любит лгать, но нельзя же сказать, как есть — что думает он об утке-мандаринке, которая на закате вплывает в оранжевую полосу на воде и выплывает, возвращается и снова уплывает.