— Брось! Я говорю тебе брось! Хватит меня позорить и ходить по двору в этом старье. Что люди скажут? Что я на родной матери экономлю. Всё равно выкину.
И тут раздался звук рвущейся ткани. Я проходил мимо знакомого дома. Сцена борьбы дочери и матери разворачивалась у меня на глазах. Тётя Валя кричала на свою старенькую мать и вырывала какую-то тряпку из рук своей мамы, бабы Шуры. Её голос был настолько резок и высок, что я машинально закрыл уши руками. Вид этого противостояния был для меня дик и непонятен. Что могли не поделить две, как мне раньше казалось, милые женщины?
Я каждое лето приезжаю в эту деревню и знаю, пожалуй, всех. В этом доме живут две женщины. Тётя Валя, лет под шестьдесят, добрая приветливая. Она работала фармацевтом в аптеке и отличалась чистоплотностью и доброжелательностью. Её мама, баба Шура, очень гордилась достижениями своей дочки, ведь ей самой не удалось закончить и пяти классов, помешала война. Бабушка всю жизнь проработала дояркой в колхозе и одна подняла на ноги троих детей. Сыновья разъехались, а любимая дочь осталась рядом. Обе они уже на пенсии. Вокруг их дома всегда чистота и порядок. На клумбах цветут красивые растения, трава подстрижена как на английских газонах, а дом выкрашен в приятные мандариновые цвета, оранжевый с травянисто-зелёным. Даже проходить рядом с такой красотой одно удовольствие. И тут такая картина, совершенно не вписывающаяся в прекрасный пейзаж.
Баба Шура чуть не упала, отстаивая свою вещь, но крепко держала кусочек тряпки, прижимая её к сердцу.
-Да забери свои лохмотья! — крикнула тётя Валя и вдогонку бабушке полетела часть тёмно-синей ткани в какой-то яркий рисуночек.
Маленькая, ссутуленная женщина с видом победителя и слезами на лице исчерченном морщинами села на скамейку. Тихо плача, она раскладывала кусочки ткани на коленях и гладила их руками, как гладят матери своих детей перед сном или просто желая показать свою любовь.
На небе, на котором только что светило жаркое солнце, откуда ни возьмись набежали тучи. И сама природа мелко заморосила, сопереживая горю бабы Шуры. Я подобрал с земли кусок ткани, брошенный тётей Валей и поднёс его бабушке. Присев рядом, я приобнял её щуплые плечи. Накрапывал дождь, но нас укрывали листья берёзы, растущей рядом со скамейкой. Говорят, это дерево посадил муж бабушки, который умер уже давно. А сейчас оно нас укрывало листвой от непогоды.
— Не плачь, баба Шура. Что случилось-то? — спросил я и тут же пожалел об этом. Если раньше бабушка как-то держалась, то сейчас её эмоции прорвались, как этот нежданный дождь. Какое-то время я просто сидел и пытался успокоить её, но все мои усилия были тщетны. И только когда у неё закончились силы плакать, она смогла начать говорить.
«Бабушка плакала и смотрела на разорванное платье» — как школьник стал свидетелем чужой жизни
— Да. Вот… Валя… Она забрала моё платье и сказала, что его нельзя надевать на улицу. Что я ношу эту тряпку и позорю её. Что, мол, соседи говорят, что я хожу в обносках. Что она, мол, на мне экономит. Пенсию за меня получает, а я хожу в старье. А какое же это старьё? Хорошее ведь платье. Я его сама сшила, когда молодая ещё была. Помню мне отрез этот на платье в колхозе выдали, как премию, за перевыполнение плана.
Я тогда к стаду коров на себя взяла ещё и телятник. В пять утра уже на ферме, весь день бегаешь. Казалось бы, спать должна была как убитая. Ан нет, мы с девчатами ещё и на гулянки ходили. А там ребята, гармошка, веселье. До рассвета плясали. Только забежишь домой, выпьешь водички колодезной, да к коровкам своим.
А когда мне подарили отрез этот, так я сразу и сшила из него платье. Красивое такое, как в кино. Нам как раз привозили фильм показывать «Свинарка и пастух», так вот я себе такое же и сшила. Пришла в нём, помню, на гулянку, так гармонист с меня глаз не спускал.
Какой же Митя был танцор! Какой походкой выходил! Высокий парень, красивый. Ну и я чувствовала себя в новом платье красавицей. Потом он за мной ходил. Так и стал моим мужем. Родилась у нас сначала девочка, потом через год мальчик. Спустя время и ещё один мальчишка народился.
Как же Митя любил детей. Он был плотником, работал до изнеможения, но придя домой, играл с ребятнёй, катал их на спине как лошадка, на коленях качал, в салочки бегал. Правда, простыл он как-то и заболел. Долго мы лечили его, но не смогли… Не спасли его. Умер мой Митенька. А я осталась с тремя ребятишками на руках. Не до платьев мне было тогда. Но младшенький всегда сидя на коленях гладил меня, и показывая на малинки на платье, говорил «ягода, моя ягода».
И тут я понял, что дело не в платье как таковом. Дело в том, что это память бабы Шуры. Это её молодость, детство её детей, одним словом её жизнь, которая сейчас лежала на её коленях в разорванном виде.
— Сейчас, сейчас! — крикнул я, поцеловал бабушку в щёчку и побежал к себе домой.
Я вернулся довольно быстро, зажимая в руке нитки с иголкой. Я, конечно, тот ещё Юдашкин, но я включил всевозможные свои способности и стал восстанавливать эту винтажную вещь. Ясное дело, что на «Модный приговор» в этом раритете вряд ли стоит появляться, но моя цель была по максимуму приблизиться к первоначальной задумке. Я сидел и, прокалывая себе пальцы, старался как мог. А бабушка сидела рядом и рассказывала, и рассказывала о своей жизни. И мне казалось, что я сшивал её жизнь заново.