Я становлюсь натянутей и струннее —
это привычка быть обнаженным нервом,
стонами инструмента в упрямых пальцах. Сколько ты хочешь еще во мне продолжаться
звуками, перебоями, сердца ритмом?.. — Под музыку эту пылал бы песок корриды,
и воздух арены мешался со свежей кровью, на равные войны, напополам раскроен…
Вот публика снова чествует жадным ревом того, кто ушел с арены непокоренным.
Господи, дай мне сердце, такое, где бы не отзывалась битва под знойным небом.

Эта привычка б ы т ь — как мороз по коже. Господи, дай уйти, если он — не может.
Я устала звучать во имя его стараний…

А Господь восхищен: «С ума сойти, как играет!..»

Я мог бы любить тебя меньше. Из многих женщин,
тягучих, как небо, легких, как мотылек,

ты — сила, которая в сердце моем скрежещет, как в старом замке, куда ключ осторожно лег
и что-то открыл во мне, странное, но живое, чего я в себе и не чувствовал, и не знал…
И я бы любил тебя тише, но я же вою, когда между нами холод и тишина.
И тут, в полумраке комнат, как в подреберье, тоска по тебе растет в нестерпимый гул.

И я б не любил… Только я тебе слишком верю.
И я бы любил тебя меньше… Но — не могу.

Он спит, и она ему больше уже не снится.
Так, как она, его руку никто не держит.

Ничему не возобновиться, парят частицы, лист ложится под карандашный точеный стержень.
у него в плечах без пяти поцелуев — сажень. Его тело сильней, чем оставивший след на теле.
Он с ней мысленно говорит, только что ни скажет, ничего не сбывается так, как они хотели.

Время шутит, уводит близких дорогой лунной, на земле оно хуже смерти и страшной мести.
Героическое безумие Унамуно, справедливая ярость того, кто никак не вместит
этой прихоти времени все проверять на прочность, этой жажды людской — не исчезнуть и не забыться.

Он оставил ей шрамы, имевшие точный почерк, — так записку прощальную пишет самоубийца.

Ни секунды не возвращается. Нет похожих. Мы стоим у реки, никого не принявшей дважды.
… показать весь текст …