Как благостно и тихо у воды…
Рассвет курится дымкою тумана.
Застыли в ряске чёрные пруды
за графской белокаменной оградой…
И в эту рань
в прохладе летних рос,
сминающих последний одуванчик
твой ангел ничего не произнёс,
а просто мне надел кольцо на пальчик.
И ты,
прижав ладонь мою к губам,
стоишь теперь растерянным скитальцем,
а золото фамильного герба
дрожит в кольце печаткою на пальце.
В нём тьмы и тьмы —
поверженных богов,
прапрадедов, упавших с пьедестала,
но всё-таки несущих свет веков
в мерцанье перстня с солнечным опалом…
Нет, не гербы -
зарубки палачей
мне выданы в суровое наследство.
И Лилия цветёт не на плече,
а впаяна клеймом горячим в сердце.
С тех пор мой синий взгляд чреват бедой.
Как справишься ты с женщиной бедовой,
так пахнущей грехом и резедой
и тайно вожделеющий лишь к Слову?
В зрачках тревожных тёмная вода,
коварство тихих омутов печальных —
ведь синь во мраке чёрного пруда
увы, не отражается зеркально.
И небо,
как покойник в вышине
глядится в омут с холодом нездешним,
себя не видя в утренней воде,
чей светлый лик туманом занавешен…
Плен саванов —
…глухая белизна
вот так же и меня укрыли властно
над гулкой гладью графского пруда,
что скалится в рассветы чёрной пастью…
Но что это?
Из морока, из тьмы
явилась вдруг больным, прекрасным бредом
белей снегов и айсбергов зимы
из дымки выплывающая лебедь.
Так тихо…
так немыслимо легко
дрожа в лучах волшебным опереньем,
скользит…
и пьёт тумана молоко,
картинно изогнув над гладью шею.
А тёмный мрак чернеющей воды
вдруг стал для птицы фоном идеальным.
Прошу,
сумей почувствовать и ты
знаменье в этом образе сакральном.
Задумайся…
Прости мою печаль.
Прижми к груди невестой неневестной.
И с глаз моих прозрачную вуаль
откинь на миг красивым, лёгким жестом.
Ты видишь,
эти слёзы мне к лицу
и тьма, что за плечом сгущает тучи,
отнюдь не враг старинному кольцу,
высвечивая в гранях каждый лучик.
Невольно лишь усиливая свет
того, что в нас горит неопалимо.
И я хочу в тебе оставить след —
как утро —
чистый… белый…лебединый…