Высоцкий. О песне «Я из дела ушёл»

Пространство сюжета «Я из дела ушел» — сложное и во многом загадочное. Текст оправлен в своеобразную пространственную раму: гора появляется в начале и ближе к финалу (Из-за синей горы понагнало другие дела). Но завершает ряд топографических образов не она, а поле (хрустят колосья под конем). Оно размыкает раму, открывая финал: вертикаль, «ограждающая» территорию сюжета, оборачивается горизонталью в конце. В промежутке действие происходит в доме, но и здесь картина не одномерна: дом, внутреннее пространство текста, также являет нам свои горизонталь и вертикаль. Простоте организации «внешнего», природного пространства противостоит сложность внутреннего пространства дома. Движение вторит пространству: во внешней, природной части сюжета оно горизонтальное (из-за … горы понагнало … дела…, скачу — хрустят колосья под конем), в доме линия движения героя «изломана», как и пространство дома (по… полу иду… поднимаюсь по лестнице и прохожу на чердак).

«Наружнaя» горизонталь-вертикаль подчёркивается и дополняется цветом. Гора — не просто возвышенность, она синяя. Давно замечена особая, «объединяющая» роль синевы в художественном мире Высоцкого. Песня «Я из дела ушёл» даёт ещё один пример подобного предмето-, вернее, мироощущения. Цвет горы — не столько оптический эффект, сколько субъективно-объективная реальность, созданная взглядом художника: гора-возвышенность-круча вбирает в себя небесную синь, замыкая круг, сводя пространства мира в единое целое. Небо, в свою очередь, прочно ассоциируется с бесконечностью — в пространственном смысле, ещё прочнее — во временном. В синеве неба и горы ощущается дыхание вечности.

Цвет одной из горизонталей сюжета очевиден. Колосья мгновенно вызывают в памяти цепочку визуальных образов Высоцкого: поле вдоль реки (чистота поля естественно окрашиваeт его в золото колосьев), жирную-да-ржавую грязь, золото куполов, смешанный злато-красный колер заплат на сбитой перекатами душе.

Другая горизонтальная плоскость — пол в доме — параллель полю не только предметная и пространственно ориентированная, но и цветовая. Хоть окраска пола ни явно, ни вроде бы косвенно не обозначена в тексте, определить её позволяет смысл метафоры «Я по скользкому полу иду, каблуки канифолю».

Строка эта вызывает музыкально-балетные ассоциации. Канифолью натирают волос скрипичного смычка и балетную обувь, чтоб не скользили: смычок — по струне, пуанты — по полу. Это кажется верной житейской параллелью. Однако герой Высоцкого канифолит свою обувь странным образом: не перед действием — ходьбой по скользкому полу, для которого канифоленье, согласно аналогиям («балетной» особенно), в самый раз, — а в процессе ходьбы.

Получается, он идёт и канифолит каблуки одновременно, что делает картину абсурдной. Избавиться от ощущения абсурдности можно только в одном случае: если допустить, что вещество, которым герой натирает обувь, содержится в полу. И в этом допущении нет ничего странного или противоестественного: канифоль — продукт переработки древесной смолы, составная часть древесины. Пол в доме героя — из дерева, с его природным тёплым цветом, в тех же — жёлто-красно-коричневых, «земных" — тонах.

Само появление слова «пол» в тексте ощущается неслучайным; пол в доме фонетически аукается с полем за его пределами: так и хочется прочесть «я по скользкому полю иду». К золоту спелых колосьев и желтизне канифоли добавим ещё одну образную параллель: вытекают из колоса зёрна, эти слёзы несжатых полей. А здесь — канифоль-смола, застывающая на морщинистой коже-коре. Деревья тоже плачут…

«Скользкость» — не природное свойство пола, эта «пленка» — метафора наносного, искусственного, что «отстраняет» человека от истоков. Через скользкую «плёнку"-преграду герой Высоцкого «сцепляет» себя с естественным, добирается до сути.

Требует объяснения и та «странность», что герой канифолит не подошвы, а каблуки.

Вернёмся к «скрипичному» применению канифоли: будучи нанесённой на волосы смычка, она позволяет добиться более качественного звучания, способствует полноценной игре. Наканифоленный смычок соприкасается со струнами скрипки, а в песне «Я из дела ушёл» каблуки, впитавшие от пола канифольную «смазку», — в прямом контакте с пятками героя.

У слушателей-читателей Высоцкого «пятка», «пята», в свою очередь, не могут не вызвать ассоциаций с образами двух других его знаменитых песен. Анализируя метафору «поэты ходят пятками по лезвию ножa «, Л. Томенчук пишет:

«…в основе этого странного образа — босая душа — еще один фразеологизм, «ахиллесова пята» (Ср. «Я при жизни был рослым и стройным…», где развивается тот же образ). И режут в кровь свои босые души — авторская реплика все же не повторяет обвинение персонажа. Да, — с горечью соглашается поэт, отяжеленные страхами души современных поэтов упрятаны в пятки, — но все равно путь поэтов — по лезвию ножа. И есть идущие по этому пути». [6]

В песне «Я при жизни был рослым и стройным» («Памятник») уязвимое место героя, душа-пятка поэта, не только отяжелена страхами, но — в первую очередь — зажата в тисках бездвижности и косности, втиснута в пределы, возможно, не в последнюю очередь им самим сколоченной рамы, скована цементом прижизненной смерти. Из такого памятника герою Высоцкого предстоит вытащить пяту, вырвать ногу со стоном, чтобы почувствовать себя — и остаться — живым. Именно этот смысл получил своё до-воплощение и развитие в метaфорике песни «Я из дела ушёл», в образах Я по скользкому полу иду, каблуки канифолю…

Поверхность, по которой проходит герой, — не лезвие ножа, в кровь режущее босые пятки. Но и здесь жизненно важно — не потерять баланс и ощущение почвы под ногами, удержать достойную человека вертикаль, не встать на четыре конечности.

Чем-то скользким одета планета,
Люди, падая, бьются об лёд, —

поёт Высоцкий в одной из ранних песен [7]. Что-то скользкое, во что одета и эта, казалось бы, такая уютная, ограниченная четырьмя стенами площадка, зрительно выводит этот пол за пределы дома, продлевает-ширит его пространство до планетарных размеров. Кажется, под ногами героя уже и не пол, а сама земля — скользкая, как в «Гололёде» [8]. Но есть и очевидное различие. Тотальной безнадёжности, всеохватности ледовой корки, преобладающему грязно-серому цвету «Гололёда» противостоит в песне «Я из дела ушёл» проступающий сквозь скользкий слой свет деревянного пола, усиленный жёлто-красным, янтарным сиянием канифоли.

Составом, замешенным на горькой слезе, ржавой грязи, крови, сочащейся из порезанных острыми краями камня — и окаменевшего гипса — ступней, огне вечно играющих, переливающихся солнечных бликов, этой смесью, добытой от земли, с самого низа, из жизни, целебной золотой пылью, — натирает герой Высоцкого свои каблуки, — чтобы чище звучали струны души…

Событийная и метафорическая картина относительно короткой песни чрезвычайно динамична. А со строкой:

Подымаюсь по лестнице и прохожу на чердак, —

смысловая и образная концентрация текста возрастает как бы пропорционально восхождению героя; не оставляет ощущение, что и здесь кроются многозначительные аллюзии, переклички с исторической и культурной традицией. Есть в истории одна знаменитая лестница: та, что приснилась ветхозаветному патриарху Иакову в судьбоносную ночь его жизни. Согласно Книге Бытия, с высоты, оттуда, где заканчивались её ступени, спящему был явлен божественный лик, предсказавший будущее — ему и его народу. Как видим, у лестниц из ветхозаветной истории и песни «Я из дела ушёл» общие основные мотивы. Но есть и различия, характерные для художественного самоощущения Высоцкого. Лестница Иакова — видение патриарха, продукт его сна и надмирной воли; роль личности в легендарном сюжете минимальна: человек в нём пассивен, он спит, судьба вершится без него. Герой Высоцкого — сам восходит на свою лестницу, сам взбирается по ней до конца. И ещё: если ветхозаветныe ступени упираются в небо, то у Высоцкого они выводят на чердак. В место, которое ни на небе, ни на земле, — между ними.

Весьма вероятно, что и у этого образа есть прототип-аналог, знакомый всякому читающему русскую поэзию.

Кому-нибудь не спится
В прекрасном далеке
На крытом черепицей
Старинном чердаке.

Пастернаковский поэт, художник, как и его собрат у Высоцкогo, тоже — над домом, под крышей, между небом и землёй, ловит звуки, всматривается в краски — того и другого, пытаясь извлечь гармонию и услышать голос судьбы, постичь смысл. Они оба — в работe. B точке равноденствия.

Чердак Высоцкого не возвышается в «прекрасном далеке». Он здесь, рядом, он ниже, оттуда слышно, о чём внизу говорят, видно, как за домом седлают коней. Да и крыт он, скорее всего, не изысканной черепицей, — обыкновенным шифером. У героя Высоцкого — другой дом.

Но заключительные строчки пастернаковской «Ночи» его обитатель, несомненно, может отнести и к себе:

Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты вечности заложник
У времени в плену.