…Казак-аул — уж и не помню, откуда пришло это название старой части города моего детства. Самому городу тогда, в начале шестидесятых, было не более трех-четырех десятилетий. Но и этого времени ему с лихвой хватило, чтобы необозримо расползтись неуклюжими частными постройками, среди которых встречалось немало добротных домов, по бесчисленным шахтерским поселкам, обрасти всевозможными окраинными «нахаловками», возведенными без согласования с властями. Место было от Москвы дальнее, угольные пласты — неразработанными, грубая мужская сила постоянно требовалась — Кузбасс, и люди все время откуда-то прибывали, обзаводились семьями, множились, и, словно по мановению волшебной палочки, возникали разномастные поселения архипелага.
Впрочем, понятие города — с центральными улицами, на которых высились монументальные сталинские дома, с площадью перед внушительным зданием горкома, с раскидистым городским садом, с еще одним — «железнодорожным» — садом, со сквером, ведущим к вокзалу, и прочими атрибутами экстерьера — строго существовало. Правда, центров города, как-то так уж сложилось, было два. Первый базировался вокруг железнодорожного ведомства, потому что город был достаточно крупным железнодорожным узлом, а второй — в значительном отдалении от вокзала — вокруг завода «Кузбассрадио».
Школы, больницы, библиотеки, четко подразделялись на «железнодорожные» и «городские». Мы с сестрой были принадлежностью «железнодорожной» части города, потому что родители наши работали в «железнодорожных» школах. Отец директорствовал в ШРМ, а мама в общеобразовательной учила детей математике.
«Железнодорожная часть города прирастала строго по плану, «нахаловок» у нас не имелось. Новые улицы, из частных, конечно, домов возникали ровненько, как по линейке. Видеть их было отчасти горестно, потому что наступали они на поле за городом, на котором летом буйно цвели колокольчики. Каждая улица, как водится, имела свое название, но знали их лишь почтальоны, в народе же улицы прозывались исключительно по счету: Первая (разумеется, улица Ленина), Вторая, Третья и т. д. Одним словом, как Авеню в Нью-Йорке. А дело все было в том, что еще живы были люди, которые, приехав сюда в тридцатые годы, видели перед собой пустынное место, на котором только спустя годы развернулись большие стройки. И дом, знаменующий начало новой улицы, конечно, всем им запоминался, и, наверное, говорили они между собой: «На Третьей улице строиться начали…»
Дом одной моей бабушки — Веры Яковлевны с дедом Николаем Филипповичем — стоял на Седьмой — Коммунистической — улице. А дом Марьи Наумовны и Ивана Егоровича — родителей отца — стоял на Одиннадцатой (названия не помню). Одиннадцатая улица была тогда предпоследней. Через одну от нее начиналась пустошь с колокольчиками — мы называли ее полем. А за этой пустошью открывались уже настоящие поля — делянки, на которых люди выращивали на зиму картошку.
Дальше была «бойня», где забивали скот, правее — городское кладбище, а в левой стороне от поля с колокольчиками на огромной территории рассадили молодые сосенки. Школьницей — в трудовых десантах — я окучивала эти сосенки, которые не доставали тогда нам до пояса. А студенткой уже ходила с родителями по грибы в возведенный руками человеческими сосновый бор. И они, ох как, водились там! — полные кузовки приносили…
Помню, как в сентябре, ранним утром, чуть ли не в пять, родители собирались копать картошку. Брали меня с собой. До делянок добирались, кто как мог — были и на своих машинах. А, в основном, пешком, меня папа вез на велосипеде. Прохлада была такая, что и сейчас дрожь берет, как вспомнишь. На картофельной ботве — седая изморозь сентябрьской росы. Когда появлялись первые лучи солнца, эта седина зажигалась крупными фиолетовыми огоньками.
Наверное, случались сезоны, когда от меня была помощь в уборке картошки, но помню я почему-то одно — как укутанная куртками на ложе, устроенном на велосипедной раме, я проспала до того момента, когда воздух стал теплым от солнечных лучей. Проснувшись, позавтракала все той же картошкой, принесенной из дома. и еще сохранившей тепло, и молоком. Точно помню, что была я в то время ученицей начальной школы — и это меня прощает. Родители были тогда так молоды и красивы, и так ловки в работе, что, вспоминая сейчас ту огромную гору картошки уже во дворе нашего дома, стоявшего между Пятой и Шестой Авеню, с трудом представляю, как могли они вдвоем (за один день!) выкопать все это. Погрузить на машину, привезти и сгрузить. А потом еще перебрать и рассыпать по всему двору на просушку.
Помню их радостные, счастливые лица у этой горы, — у мамы белый платок надвинут глубоко на лоб и завязан узлом на затылке, ангельской красоты лицо без пушистых рыжих кудрей смотрится непривычно, — и я слышу, как отец говорит: «Ну, сегодня управились — как украли». Я тогда не сразу сообразила, что «как украли» означает лишь одно — «очень быстро».
Теперь, думаю, следовало бы рассказать, откуда же появились эти дома — на Седьмой и Одиннадцатой Авеню, а также между Пятой и Шестой. Может быть, мы происходим от того самого Федора Белова, именем которого назван город? Это он, говорят, построил первый дом на горе у реки Бачатки, обнаружив в этой местности богатейшие залежи каменного угля. Гора эта жива и по сей день. И стоит она в противоположной части города от поля с колокольчиками — «за линией», как говорили у нас, имея в виду железнодорожную станцию и вокзал. Собственно, «линией», видимо, именовались пути. Там, недалеко от горы, которая давно уже превратилась в отработанный шахтерами террикон, и зародился «казак-аул», о котором речь впереди.
А сейчас два слова о том, как прибыли на свои авеню в благословенные тридцатые годы мои бабки с дедами. Первыми — в 1932-ом оказались в Белове Вера Яковлевна и Николай Филиппович Муганцевы. Моей маме, младшей их дочери, было восемь лет, Марусе — девять, и сыну Иванко — одиннадцать. Сюда, в Беловскую Пустынь, приехали они из Красноярска, а туда бежали в год «великого перелома» из родного дома на берегу Тобола. Из деревни Слободчики Курганской области. Бежали в одночасье, бросив все — добротный дом, хозяйство, скот, охваченные ужасом от вести, что внесены в черный список «на раскулачивание». Сообщили об этом им ночью — поутру, вероятно, в селе их не было.
Поражена мобильностью сорокалетнего своего деда — ведь при нем, кроме жены, было трое малолетних детей и старушка теща. Всех вывез, всех спас. Поскитавшись по большим сибирским городам, нашел тихую пристань в нераскрытом еще миру Кузбассе, купил избушку об одно оконце, достроил ее до приличного домика, прослыл славным на всю округу бондарем, заказы которому сыпались, как из рога изобилия. Высшее образование дал дочерям, вот сыну только не успел… В первый день войны пропал без вести в белорусских лесах двадцатилетний Иванко-танкист… Да, знали в царской армии, кого Георгиевскими крестами жаловать — дед Николай «с империалистической» вернулся с этой наградой. Так что домик на Седьмой Авеню в Белове, по адресу — Коммунистическая улица, 7 — настоящий памятник мужеству русского человека, деда моего Николая Филипповича Муганцева.
Примерно так, с той лишь разницей, что бежали из родного гнезда загодя, имея перед глазами пример погубления огромной семьи родственников, поступило семейство Марьи Наумовны и Ивана Егоровича Катаевых.
Родители отца бросили двухэтажный дом в селе Катаи Пермской области, в котором была даже стеклянная оранжерея и потайная комната с дорогими старообрядческими иконами — молельня, эти предки мои происходили из старообрядцев. Младшей дочери этой пары было всего три года, были еще две девчонки — по возрасту лесенка, то есть, с разницей в год, а всего детей — шестеро. Но старшие сыновья уже стояли на ногах и с родителями в Сибирь не поехали.
Прибыли в Белово в 1937-ом. Денег на жизнь ни копейки, и жили первое время в землянке, точнее, в яме, вырытой в земле и прикрытой полотнищем. Обогревались печкой-буржуйкой. Потом соорудили глиняную мазанку. И уже годы спустя, мой отец, превозмогая судьбу, выстроил своим родителям просторный удобный дом. Это был второй дом, построенный им. Первый был наш, в котором выросли мы с сестрой.
Я помню, как достраивался наш большой дом с голубыми ставнями и я, двухлетняя или трехлетняя, бегала по нему и аукалась со строителями. Из родительской спальни в детскую, которые на тот момент еще не полностью были перегорожены. Моей сестры еще не было на свете. Она появится, когда мне исполнится четыре года и, как и я, почти до студенческих лет не будет ничего знать о своих корнях. Ни о пермских, ни о курганских. Родители и деды с бабками будут молчать, как партизаны. Позднее мы узнаем, наконец, что пермские корни ведут в Москву, в кожевенную слободу средних веков, а курганские восходят к самому Господину Великому Новгороду.
Однако далеко я ушла от «казак-аула», воспоминание о котором и подвигло меня на эти записки. Пока строились наши дома по эту сторону «линии», то есть железнодорожных путей, в парадной, так сказать, части города, по ту сторону тоже бурлила жизнь. Вернее сказать, забурлила она там много раньше, чем здесь, потому что город начался с этого «казак-аула», вкривь и вкось самодельно слепленного не то поселка, не то слободки, не то некоего «острова», существующего самостоятельно. Последнее предположение мне ближе всего.
Жилища там были настолько разномастные, что художнику, задумай он подобную «натуру» для фильма или спектакля, воссоздать ее было бы трудно. Были там и узкие каменные дома типа бараков, и вполне приличные кирпичные и деревянные хоромы, и глинобитные мазанки, и дощатые сарайчики, и избушки-избенки на всевозможных куриных ножках. Стояло все это за заборами таких же разных мастей — аккуратными оградками, частоколами, обыкновенными пряслами, какими-то натянутыми проволоками, просто вбитыми в землю досками. И улочки, которых было не так уж много, петляли столь затейливо, что напоминали чем-то закоулки татарских поселений Крыма.
Впечатление это, надо сказать, было верное — по национальному составу небольшой казак-аул был пестр до необыкновенности. Кого здесь только не было — татары, казахи, узбеки, грузины, армяне, белорусы, украинцы, евреи. Ну, и, конечно, русские. Жили по законам большой деревни. Все по всех всё знали. Нуждавшимся помогали, чем могли. Случавшиеся ссоры и драки разрешали на сходе-вече, в котором участвовали самые активные.
Думаю, и сам смысл названия — «казак-аул» — объяснялся просто: вторая часть слова — «аул» — указывала на немалую долю мусульманского населения, а первая — «казак» — говорила о решительном нраве жителей, бойцовском характере.
Что касается веры, безбожие процветало в казак-ауле, как и на всей одной шестой части суши, именуемой Страной Советов. Каждый справлялся со своей верой в одиночку — в молельных домах, сектах, кружках, в своем уголке. Православные имели возможность добраться до церкви. Путь, конечно, неблизкий. Стояла она неподалеку от нашего дома — на Пятой улице и была отрадой для старушек огромной территории. По праздникам с разных сторон спешили они на поездах, электричках, автобусах в наш город.
Закрою глаза и вижу, как из переулка Вокзального, идущего от вокзала, поворачивает на Пятую улицу этот бесконечный поток чинных старушек в темных одеяниях и белых платочках, с узелками в руках. Они идут и идут в своем тихом пасхальном шествии, едва не по парам, и радость тихо колышется над ними.
Мы этой радости их не понимали тогда — понимаем ли теперь? Мы жили земной, грубой жизнью, и за реальность принимали лишь то, что было зримо и осязаемо. А душа тосковала и требовала чего-то необъяснимого, не потому ли в детстве я так пристрастилась к чтению, ища в нем замену недоданной мне духовной пище?!
Волновало ли это так же остро громкоголосых женщин казак-аула, не знаю. Вряд ли. Жили хозяйки больше земным — считали святой обязанностью делиться с другими секретами солений-варений, благо, огороды у всех были большими, вода для поливки в изобилии имелась в болоте, начинавшемся едва ли не на одной из улочек. «Благодаря» этой особенности и весенним разливам, в переходное время года на улицах казак-аула была непролазная грязь. Впрочем, почему «была»? Однажды, во время столичной командировки в родной город, пробираясь к дому тетушки по апрельской улице, я с ужасом обнаружила, что сейчас ступлю в грязь своим тонким чулком, потому что австрийский сапог мой на шпильке утонул во весь свой высокий «рост».
Но вернемся к тем, кто жил в ауле. Народ, в основном, простой, работяги, и, что удивительно, высшими авторитетами от всей души здесь почитались учителя. А было таковых на весь аул двое: Митрошкины Мария Николаевна и Евгений Николаевич — моя тетя, мамина старшая сестра, с мужем. Марией Николаевной стала та девочка Маруся, которая была на год старше моей мамы, и которая вместе с родителями бежала в ту холодную зимнюю ночь из родного дома. У нее росли два сына — Сережа и Коля, мои погодки. По возрасту мы составляли лесенку — старший Сергей, младший Коля, а я посредине. У нас даже такие фотографии были. Сестра моя Лена считалась всегда «маленькой» — она отстояла от нас на несколько лет.
В гости к тете мы приходили всегда с мамой. Это было целым событием. Жизнь мальчишек казак-аула нам с сестрой — нарядным, примерным девочкам с длинными косами в бантах представлялась чем-то запредельным. Чтение книг, тщательное выполнение уроков, занятия музыкой, — домашние заботы всегда были на втором плане, — были главным у нас, и, упаси Боже, изменить что-либо в этом расписании. У них же жизнь шла колесом, и в ней не предусматривался не только распорядок дня, сам порядок вещей не брался во внимание.
Целыми днями, а то и сутками (на рыбалку отправлялись в пять утра, а то и с вечера, с ночевкой) они пропадали на болоте. Их царством была Поляна — огромное зеленое пространство, начинавшееся за огородами и вдалеке обрывавшееся к реке. К той самой Бачатке, вблизи которой на горе Федор Белов и построил свой дом. На Поляне они жгли костры, пекли картошку, жарили пойманную рыбу, травили анекдоты, часто неприличные. Загорали до черноты, любили ходить босиком и одевались летом весьма условно.
Правда, святой их обязанностью по дому была поливка огорода. Ближе к семи вечера тетя Маруся выходила на крыльцо своего огромного дома и зычно призывала: «Сережа! Коля! На болото!» Это означало — пора брать ведра и начинать отмеривать стометровки к бесконечным грядкам. Но этот метод, конечно, был усовершенствован — воду подвели к огороду, и клич отныне звучал просто как — «Серёжа и Коля!» Мальчишки брали шланг и уже без особых усилий поили сухую землю.
Братья всегда приглашали нас с сестрой в их компанию. Мы ходили с ними купаться — и на речку, и на болото. Удили рыбу, качались на качелях, бегали по Поляне, но всегда нас разделяла какая-то невидимая грань. «Ну-ну, — словно говорили они, — да разве можете вы что-то понять в этой жизни, фифы, не жившие в казак-ауле?! Невысказанная, в них всегда жила уверенность в том, что они прочнее стоят на земле и гораздо больше знают о жизни, чем мы, в результате отправившиеся в Универ — одна на журфак, а вторая на философский.
Отчасти они были правы — казак-аул был не районом города, а образом жизни и делал своим жителям мощную прививку на стойкость. Помним и мы с сестрой его. И особенно ярко — Поляну. По этому бесконечному зеленому ковру мы носились под солнцем и под дождем, играли «в догонялки», иногда сидели на траве или лежали, задрав головы в небо, и играли «в облака».
Отроческий l, amour с обитателями аула не посетил нас в те времена, хотя с внимательными взглядами подростков, особенно одного, очень типичного для той среды, я как старшая была хорошо знакома. Вольностей мальчишки не позволяли — надежной защитой нам были братья. Кузены, как сказали бы во Франции, и не удивились бы l, amour, возникшему между нами. Не удивилась бы и я. Нет, внешне между нами была лишь отстраненная родственная дружба, но тайный, скрытый l, amour, между мной и старшим братом, все же присутствовал, и однажды почти обрел свои очертания… Освободившись от нежных пут отрочества, я обнаружила, что чаще всего мое внимание привлекают мужественные брюнеты, похожие на моего старшего брата… Сильны подсознательные впечатления отрочества.
Однажды на Поляне я проверила на верность народную примету — что после Ильи Пророка (2 августа) купаться нельзя, потому что вода в реках зацветает. Я бродила по берегу Бачатки и физически ощущала, что река перестала быть живой, летней, манящей. Еще неделю назад, еще вчера она была другой, и вдруг все переменилось, даже запах у воды появился другой. Река отстранилась от нас и обратила свой лик к осени. Помню свою грусть на том берегу, нахлынувшее вдруг ощущение приближающегося сентября и — одиночества.
А было так, что Поляна испугала меня. Мы возвращались с речки и пересекали зеленый ковер по центру. Рассеянным полукругом вблизи брело стадо коров. И вдруг я увидела, как на одну из коров взгромоздился огромный бык. Посреди бела дня, ничуть не смущаясь, он совершал свое производительное действо, и корова повиновалась ему. В этот миг в моем детском сознании и укоренился смысл отношений полов. Сцена на Поляне стоила десятков научно-популярных страниц на эту тему.
***
…Прошли годы, и выбором дела жизни братья подтвердили свою верность казак-аулу — они спустились под землю, стали шахтерами, не смотря на свои образования. Они никуда не уехали из города, в который случайно занесло их деда-беженца. Зацепились за почву, пустили корни. Остались верны Поляне детства.
А мы с сестрой, окончив школу, едва ли не бежали оттуда. Оставив поле с колокольчиками, яблони под окнами дома детства, в котором, к слову сказать, давно уже жили чужие люди, — родители перебрались в городскую квартиру.
И ту, и другую, словно гнала прочь неведомая сила. Куда? Зачем? Что отвечу я нашему общему с братьями деду? И второму деду-беженцу? Что я отвечу?! Корни мои подрублены дважды — в квадрате. За какую землю они зацепятся — вот вопрос…