***
Там улиткина перчатка ускользала в темноту,
и звезда, как опечатка, проступала на лету,
в слове «провиденциально»
зацепив собою «де».
Век сиять провинциально
с той поры твоей звезде

***
Ах, люди детские, зима.
Как вы не сходите с ума?

Зачем я вижу всех детьми:
и деда, ветхого деньми,
теть-богомолок — Вер и Надь,
и плохишей-героев дядь,
и в серединке — мамой
любуюсь, детской самой.

Они вдали. А вот и я:
над жаркой чашкою дитя
склоняется — и в чайной гуще
глаз отражается хитрющий,
весь ликование и весть:
Ах, люди детские, я — есть!

Жизнь пахнет яблоками встреч,
и больше жизни наша речь —
неоспоримое «Ура!»
и тем, кто был еще вчера,
и тем, кто будет вскоре:
я есть — и все мы в сборе!

Никто никем не отменен,
есть наше время у имен.
Моя прекрасная родня,
давно минувшая в меня,
на свет глядит моим зрачком
и ловит бабочек сачком

***
Лишь воздух-пасынок и девочка-вода,
да приживалка махонькая осень
неволят сердце биться иногда,
как вспоможенья у глухого просят.

Перебирают пёрышки, лузгу,
голимой веткой ветер погоняя.
И я ловлю в проветренном мозгу,
что им сейчас недальняя родня я.

Мне лишь того хотелось на веку,
на что никто уже не покусится,
и жизни лыко, льнущее в строку,
затем и льнёт, что в лапоть не годится.

Ты помнишь песню про шумел камыш?
Кто не шумел, мой ангел, кто не гнулся?
Зачем сегодня каменный молчишь
и в первый снег с утра переобулся?

Как будто с кем-то споришь на щелчок
невидимого фотоаппарата
и до сих пор глядишь в его зрачок
сам на себя, как в точку невозврата.

Перелетело, вникло, налегло
на фотографий выстуженный ворох
последней спички лёгкое крыло —
и кажется прощеньем каждый всполох.

Дверь-облако дрожит от сквозняка,
просторен дом над камышовой рощей.
Восходит снег. И тень твоя легка
на бледном снимке с панорамой общей.

***
Останься на земле,
не жди меня на небе:
картошины в золе
и хлеба чернота
поведают любовь
и невесомый стебель
поддержит небосвод
всей немощью листа.

Оставишь по себе
не дерево, не книгу,
но самого себя —
и дерево шумит,
страницы шелестят
и тёплою ковригой
день пущен по воде
блаженной из утрат.

Достанемся судьбе
такими дураками —
скиталице сквозной
невнятной никому —
что вскрикнешь «воробей!»
ты на летящий камень —
и станет воробей
по слову твоему

***
На сером небе облака,
на облаках трава.
Траве кузнечик голова —
он в ней сидит.
Он дует на нее сперва,
потом прижмет к груди:
«Что ждет тебя, моя трава,
там, впереди?»
И долго он вперед глядит,
потом глядит назад.
И говорит траве: «Гряди!
Гряди, трава, я — за!
Я за тобой сойду с небес,
зеленый и простой,
непрошенный и тихий весь,
и пустят на постой
меня седые камыши
неведомой реки.
Я буду ветер с ними пить,
теки, река, теки!
Я стану им немного брат,
немного младший сын.
Я стану их на небо брать,
холодных от росы.
Они согреются едва
в заоблачной горсти.
Они такая же трава.
Расти, трава, расти!»