У Валерия Поволяева 13 сентября — 70-летний юбилей. Он не сторонник пафосных разговоров и торжественного подведения итогов, хотя похвастаться известному писателю, безусловно, есть чем. Его имя на слуху с 70-х годов ХХ века, когда стали выходить поволяевские повести «Двенадцатая буровая», «Перегон», «Таёжный моряк», «Долгий заход солнца», «Фунт лиха», «Лето в декабре» и множество других. Все они о столкновении характеров, силе духа и героизме труда, о людях, оказавшихся в драматических ситуациях. Валерий Дмитриевич сам никогда не шел на сделку с совестью и это же проповедовал в книжках. Он профессионал с большой буквы, всегда в движении, много где побывал и много чего повидал. У него внушительное количество прекрасных очерков, замечательной публицистики и любопытных рассказов, в том числе о новых русских. Хотя сейчас Валерий Дмитриевич больше пишет об исторических личностях — Григории Распутине, адмирале Колчаке, лидере Белого движения Евгении Миллере. Эти книги популярны и систематически переиздаются, а он сочиняет в это время новые, продолжая ездить по России и миру. А ещё с удовольствием руководит московским пресс-клубом. Он бодр, подтянут и полон серьёзных замыслов. Наша беседа состоялась, когда столица изнемогала от 40-градусной жары.

— Валерий Дмитриевич, что делает столичный писатель летом — отдыхает, работает, зорко наблюдает за происходящим?
— В основном жарится в этой дымной, знойной, неприлично горячей Москве. Конечно, я работал, но эта работа была через силу и скорее для того, чтобы отдать дань самодисциплине. Потому что когда нарушишь её, начинается непорядок. Арифметика тут простая: кровь из носа — надо выдать страничку в день, особенно, если есть договор и работаешь над какой-то конкретной вещью. Потом часто это все вычёркиваешь, чертыхаешься, но при всём при том, если привычную норму не выполнил, то нет знакомого иссушающего чувства удовлетворенности.
— И о чём писалось в такие испепеляющие дни?
— Я работал над тремя вещами сразу. Когда-то много лет назад написал роман «Маркизова лужа» — так моряки называют Балтику. Это повествование о 1921 годе и петроградской контрреволюционной боевой организации, которой руководил профессор Таганцев. Она была довольно умная и в общем безобидная. Боевиков там было всего два-три человека, но вокруг этого почему-то раздули лютый заговор. Я видел уголовное дело и писал произведение художественное на основе документов. Сдал роман ещё в советское время в «Воениздат», его набрали, а когда власть сменилась, он завис. Кстати, по делу об этой антисоветской организации был расстрелян великий поэт Николай Гумилев. И если честно, то меня больше всего интересовала и притягивала его судьба, и в итоге я по заказу издательства «Армада» сочинил о нём роман, который тоже был набран, но издательство развалилось… Хотя позже он всё-таки вышел в издательстве «Парад» под названием «Браслеты для крокодила». Правда, я больше плакал, чем радовался этому, потому что продавали его по чудовищной цене — 900 руб. за книжку, а люди, приобретающие книги за такие деньги, обычно их не читают, а ставят на полку для красоты…
Что же касается «Маркизовой лужи», то я сейчас дописал вторую часть этого романа, посвятив её разгрому организации Таганцева и тому, как много там пострадало интеллигенции и порядочных людей. Собственно, с этого и начался красный террор.
Одновременно приступил к крупному роману о Зорге. Готовится ещё и фильм о нём по заказу «Мосфильма». Похоже, к этому подключатся японцы, потому что предварительные переговоры с ними идут. А для меня это будет большая работа на ближайшие два года. И третье, чем занят, — очерково-документальная книжка о профессоре Леонове — президенте Академии медико-технических наук России. Мы встречаемся с ним каждую неделю. Фигура, на мой взгляд, крайне любопытная, незаурядный изобретатель, пытающийся сделать много полезного для нашего здравоохранения, для того, чтобы у нас была нормальная медицина.
— Писать книги — дело хлопотное, изматывающее. Как быстро рождаются они у вас?
— Я пишу от руки, старинным методом, затем правлю всё ручкой, перепечатываю на машинке, потом снова правлю — отдаю на компьютер — правлю ещё раз и только после этого сдаю в издательство. Это безумно долгая нудная работа, но она определяет качество текста. Не знаю, в чём тут секрет, но когда бьешь пальцами по клавишам пишущей машинки, то ли из-за силы удара и их сопротивления, то ли ещё благодаря чему-то рождаются не те облегчённые гусиные мысли, которые вызывает беззвучная компьютерная клавиатура, а что-то другое, во всяком случае, у меня. То ли физика тут срабатывает, то ли астрономия, но это факт, и у меня какое-то упорное неприятие этой всеобщей облегчённости…
— Считали, сколько написали уже?
— Написал не очень много, но вместе с тем, что переведено и опубликовано за рубежом, издано более 100 книг. И, слава Богу, многие переиздаются. В среднем, если работаю постоянно и каждый день, выходит примерно одна книжка в год.
— А есть книга, которой вы особо гордитесь?
— Нет. Все одинаково дороги, даже плохие. Это же, как дети. Нельзя ведь сказать: этот ребенок неудачный, а этот получше — в этом будет некое лукавство.
— Вы страдали от цензуры в советское время? Как вы относитесь к цензорскому глазу, нужен он?
— У меня снимали афганские рассказы в своё время. В СССР была цензура идеологическая, которой вроде бы теперь нет — её сменила более жестокая и коварная цензура золотого тельца. Попробуй я сейчас отругай какого-нибудь вексельберга, да мне тут же немедленно отвернут уши, нос и другие части тела. Так что, кто скажет, что нет цензуры такого рода?
— Значит, вы против любой цензуры?
— Необходима нравственная цензура. Потому что есть вещи, ниже которых опускаться нельзя, которых стыдно. Вот когда стыдно, тут и должна наступать цензура. А сейчас постыдного очень много. И плохой рассказ — это стыдно, и плохое описание стыдно…
— Но никто об этом теперь не задумывается. Раньше книги были чище, возвышеннее. Читая их, можно было понять, что значит вести себя недостойно, что хорошо, а что плохо. Сегодня эти ориентиры утрачены. И с кого брать пример молодым людям, подросткам? Вот у вас был литературный герой, на которого вы равнялись?
— Скорее нет, чем да. Но был, вероятно, некий собирательный образ. Чем хороша книга? Тем, что создаёт в душе какое-то настроение, даёт ощущение или заряд устремлённости, цели, которую нужно достичь. Читая Симонова, понимаешь, что капитан Синцов — герой, как и нагибинский учёный Козырев. Или у Георгия Семенова его размягчённый сентиментальный персонаж, идущий из рассказа в рассказ под новой фамилией, но ясно, что это один и тот же человек, а точнее сам автор. И это тоже герой. Не знаю, брал ли я с них пример. Наверное, нет, но мне очень нравились эти люди… Помните Маресьева у великолепного Бориса Николаевича Полевого. Ведь любопытно было прочитать «Повесть о настоящем человеке», а потом познакомиться с его живым героем. Я бывал в Комитете ветеранов войны у него и материалы о нём делал, и с Полевым мы были дружны. Он был очень любопытной личностью. Я довольно активно тогда публиковался в «Юности», и Борис Николаевич на каждую повесть или рассказ непременно откликался письмом. Любимое обращение у него было «Старик!»
— Храните их?
— Безусловно, они все у меня хранятся, как и память о Борисе Николаевиче. Однажды он пригласил меня, а я как раз был на заседании секретариата СП, ведёт его Сергей Михалков, обсуждается присвоение мне звания заслуженного работника культуры — к сорокалетию. Все высказываются, не могу уйти, а он ждёт. Наконец, выскочил, примчался, а он уже уехал. Секретарша советует: «Приходите завтра, он будет в 11 часов». И вот наутро, только я вошел, появляется через 3 минуты Полевой, проследовал мимо, не здороваясь. Потом слышу из кабинета: «Старик, зайдите!» Я стал всё объяснять, а он мне: «Посмотрите, сколько у меня седых волос и запомните правило мудрого человека: не отказывайтесь ни от каких выборных должностей, но никуда на заседания не ходите…» «Но меня же выдвигали на заслуженного работника культуры, — возражаю я. «Эх, старик, старик, — покачал он головой. — Вы еще только «засрак» (заслуженный работник культуры) соискатель», а я «засрак» полный и получил это звание 10 лет назад, причём заслуженный работник культуры России, Молдавии, Азербайджана, Киргизии и т. д. Так что, «засрак-соискатель», слушайте меня «полного засрака», и всё будет хорошо… Он был поразительный. Патриарх. Сейчас нет таких. Литературу заполнили какие-то пигмеи, заняв командные высоты…
— Неужели нет совсем хороших писателей?
— Почему же, есть. Владимир Орлов — прекрасный писатель, Юрий Бондарев, Юрий Поляков. Виктор Смирнов — автор великолепной книги «Тревожный месяц вересень»…К сожалению, недавно умер Эдуард Хруцкий — хороший писатель и кинодраматург, работавший до последнего мгновения. Слава Богу, здравствует Владимир Мирнев — президент Академии российской литературы. По-настоящему в России работают около 60 прозаиков, не больше. Есть замечательные поэты — два Николая Зиновьевых — один живёт в Москве, другой в Краснодаре, Сергей Дмитриев, Анатолий Парпара… Неплохо держатся, по-моему, юмористы наши, которые как-то не покачнулись ни влево, ни вправо, а как были единым отрядом, так и остались: Аркадий Арканов, Лион Измайлов, Аркадий Инин, Павел Хмара…
— Читаете их? Время для чтения остаётся?
— Обязательно. В данный момент, например, читаю две любопытные книги — о наркотиках, о том, как нам поставляли наркотики из Колумбии. Созданы они по документальным следам, хотя полны выдумок и всяких вкусных деталей.
Их автор Владимир Бобринев работает в Верховном суде России.
— А из классиков кого любите?
— Бунина, Чехова, Виктора Астафьева, Юрия Нагибина, который, кстати, мне когда-то давал рекомендацию в Союз писателей. Одним из лучших наших стилистов считаю Георгия Семенова. Немало мастеров русской прозы в глубинке: Виктор Лихоносов из Краснодара — прекрасный прозаик, с таким чистым грустным взглядом на мир; Владимир Колыхалов, который живёт в Томске, Анатолий Буйлов, обитающий в Хабаровске, Лев Князев из Владивостока. У них у всех крепкое добротное перо. Лев Князев, к сожалению, почти потерял зрение, но работает, ему жена помогает.
— Молодых в этом списке нет…
— Да, как-то ни одной фамилии в голову не приходит, а если фамилия не застревает в мозгу, значит, писатель пока ещё не состоялся, не удивил ничем… Хотя интересен, к примеру, Дмитрий Федотов, написавший роман об Аляске — неожиданная тема. И получилось очень убедительно, на мой взгляд.
— А как вы стали писателем, Валерий Дмитриевич? Какое у вас образование?
— Я по первой профессии художник по модам. Окончил художественный факультет Московского текстильного института, а потом ещё сценарный факультет ВГИКа.
— Быть модельером так заманчиво. Не жалеете, что взялись за перо?
— Нет, нисколько. Хотя, думаю, и там бы чего-нибудь добился. Я упрямый и люблю работать.
— Вы писали о людях серьёзного труда, буровиках, таежниках. Сейчас это не актуально, популярны другие герои. О чём должен писать современный литератор, чтобы быть востребованным, идти в ногу со временем?
— Надо быть Дарьей Донцовой… А если серьёзно, жуть какая-то творится с союзами писательскими, с литературой. Её, можно сказать, нет. Она разбита, раздроблена. Книжек выходит много, но среди них больше антилитературы, чем литературы. И цеховое сообщество ничего не делает, чтобы как-то объединить творческие силы, собрать под какое-то крыло.
— Сколько сейчас союзов писателей?
— Тринадцать. И думаю, ни один не нужен.
— Но вы же сами были секретарем СП СССР!
— Да, это была должность уровня замминистра. Я решал серьёзные вопросы, пробивал квартиры, давал путёвки, премии, поездки за кордон. Сейчас этого ничего нет, а человек сидит в кресле, платит себе зарплату и до остальных ему нет дела. Имён тех, которые там воцарились, никто не знает, но эти «пупкины», к сожалению, правят бал…
— А вы в каком Союзе?
— Как был в Союзе писателей СССР, так там и остался, не выходил, не подавал никаких заявлений, так что даже не знаю, где нынче числюсь. На собрания не хожу, да и проводят ли их теперь. Повесток мне не присылают…
— Скажите, в чём радость писательского труда, а в чём его тяжесть?
— Радости нет, есть привычка. Плюс, наверное, некая обязанность перед обществом, перед друзьями публично заявить что-то такое, что знаешь и как можешь только ты. Вот я был четыре раза в Афганистане, видел то, чему мало кто был свидетелем, общался с ребятами, которые погибли. Кто о них ещё напишет и вспомнит?..
— Об Афганистане сказана вся правда?
— Нет, конечно. Об этом мало вообще пишется. Афганская война — действительно, наверное, какое-то наше ярмо, рана. То, что я там ощущал, передать словами невозможно. Я писал об этом в разных жанрах, несколько повестей, роман, хотя он больше о Таджикистане и по нему снят фильм «Чужая застава» — его покажут по российскому каналу 4 ноября.
— Мы правильно поступили, вторгшись туда?
— Однозначного ответа не существует. Мы опередили американцев на несколько часов, военные мне рассказывали. Как при нашем десантировании в декабре 1979 года американский военный атташе, бригадный генерал, плакал. Потому что они собирались залезть туда и занять диспозицию, на которой мы оказались раньше. Вот и судите: ошибка или не ошибка?
— Зато теперь они воцарились там…
— Скорее основательно завязли, и им гораздо хуже, чем нам. Они воюют с созданным ими же талибаном, который их уничтожает и съедает. По числу погибших они уже догоняют нас. Но у нас были активные боевые действия, а у них локальные, без больших операций. Нас, между прочим, несмотря ни на что, вспоминают в Афганистане с теплом, потому что мы много сделали доброго: ГЭС построили, дома, целый район в Кабуле… А сколько средств вогнали, сколько ребят хороших положили! Как рассказывал генерал Варенников, у нас было около 90 военных городков в полном порядке и отлично обустроенных, а у американцев примерно на десяток меньше. Варенников позвонил Шеварднадзе, который был тогда министром иностранных дел, и сказал: «Мы уходим, пусть и американский талибан на паритетных началах освобождает свои военные лагеря. А афганцы сами разберутся в собственной жизни…» Шеварднадзе обещал созвониться и провести переговоры с Госдепом. Но на деле и пальцем не пошевелил… В итоге мы освободили 92 городка, ушли, а талибан так и остался.
— Мы предали Наджибуллу?
— Именно так. Я знал его. Это такой огромный был человек, двухметрового роста, с добродушной улыбкой, по профессии детский врач, а тот, кто хочет лечить детей, не может быть злым. А мы оказались обыкновенными предателями. Оставили там свою технику, оружие, которое афганцы купили у нас, и надо было за деньги поставлять патроны, боеприпасы, горюче-смазочные материалы, запасные детали и пр. Но Наджибулле было отказано во всём, наши деятели думали, что он свалится через два месяца. Хотя он продержался несколько лет и владел при этом ситуацией: никакого трафика наркотиков не было, эта отрава не шла в Европу, и у нас были хорошо прикрыты границы. Мы же доктора Наджиба сдали, талибы его убили, причём в дипломатической миссии ООН. Издевательски повесили тело, выставив виселицу где-то в центре города, убили его брата… И что теперь? У нас открыты границы, огромным потоком валят наркотики, и ясно, что влезшие в Афганистан американцы ничего путного там не сделают, не справятся они с афганцами…
— Не думаете возвращаться к афганской теме?
— Всё главное я написал по горячим следам. Пусть пройдёт время. Может, позже что-то переосмыслится и родится…
— У вас был цикл рассказов о «новых русских», книга имела успех и быстро разошлась. Хотя жанр рассказа сегодня непопулярен у писателей. Почему?
— Это так, и я, собственно, написал эти рассказы, чтобы поддержать малую прозу. А не в ходу она, вероятно, потому что это очень трудный жанр. Я, впрочем, тоже люблю больше не рассказ или новеллу, а повесть — 4 авторских листа.
— Поэтому сосредоточились на исторической тематике? У вас есть роман о Григории Распутине. Это очень сложная загадочная личность. Каким увидели его вы?
— Книга переиздавалась раз восемь, наверное, и её не достать сегодня. Я начал заниматься Распутиным в 1990 году, тогда вышло о нём несколько публикаций, которые мне показались спорными. Я подумал: вот мощный сибирский мужик, а обижают, напраслину гонят — дай-ка попробую во всём разобраться. Залез в архив, который перестал быть секретным, его только-только открыли. Он оказался очень большим, там были тетради филеров, ходивших за ним и скорее осуществлявших роль охраны. То, что печатали газеты, его собственноручные записочки.
— Вы верите в экстрасенсов?
— А как объяснить, например, такое? Распутин имел право в любое время звонить в Царское Село, и он это делал. Однажды звонит, его вне очереди барышня соединяет. Трубку берёт дежурный генерал, которого он спрашивает, где сейчас находится Алеша — цесаревич. Тот отвечает: «В главном зале возится с железной дорогой, которую ему подарили…» Распутин закричал: «Немедленно уберите его оттуда!» Перепуганный генерал бросился к наследнику, схватил его, выволок на себе, и через несколько минут в зале рухнула люстра весом полтонны — точно на то место, где играл ребёнок. Это реальная история. А когда у мальчика, страдавшего гемофилией, начиналось кровотечение, он по телефону мог остановить кровь, снимал головную боль тоже по телефону.
— А его роль в истории России положительна?
— Распутин через своё влияние на Александру Федоровну назначил на государственные посты довольно много пустых, бездарных, вороватых людей. К примеру, в Ярославле был губернатором Борис Штюрмер, и когда туда приехала Счётная палата, то было обнаружено крупное казнокрадство. Его выгнали в 24 часа, и он тихо сидел в своём имении, а в 1916 году с подачи Распутина был назначен премьером России. Это был последний предреволюционный глава кабинета министров, который опять же практически всё развалил… И подобных примеров немало. Я честно начинал писать о нём со знаком плюс, но в итоге закончил с отрицательным своим отношением к Григорию Ефимовичу. И когда пошли разговоры о его канонизации, я спросил митрополита Тобольского и Тюменского, возможно ли это? В ответ прозвучало категоричное «нет!». Да собственно этого не может быть ещё и потому, что Православная церковь утопленников не канонизирует. Ведь его отравили ядом, потом четырежды выстрелили в него, затем сбросили под лёд, но он всё ещё был жив: когда проводили вскрытие, в лёгких была обнаружена вода, которой он наглотался. Судебные медики вскрывали тело в богадельне для героев Плевны, и в это время вошёл курьер из Царского Села с распоряжением запретить вскрытие. Но оно уже состоялось… А если бы этого не случилось, Распутин был бы канонизирован ещё в 1917 году.
— А у вас какие отношения с Богом?
— Я верую в Бога. Меня бабушка крестила в детстве. У меня погиб отец, мать вышла за другого, и я жил с бабушкой на Дальнем Востоке. Отчим запрещал, но когда они с матерью уехали, бабушка меня крестила. Мне было 7 лет, не могу сказать, что я осознанно молился. Это случилось позже, когда я попал в Афганистан, пройдя разные войны и молотилки: Ливан, Эфиопию, Ирак, Мали, Ливию, которую американцы разделывали со своим шестым флотом. Была очень нешуточная ситуация… Но каждый раз везло, я чувствовал, что стоять на ногах и оставаться живым мне помогают какие-то высшие силы. Ведь просто так ничего не бывает на этом свете. А до этого я носил пионерский галстук. Был председателем совета дружины, комсомольцем, членом партии. Я служил в «Литературной газете», и Александр Борисович Чаковский вызвал меня и предложил подать заявление в КПСС. И я верил — потому что идеалы были хорошие и программа прекрасная. К этому, кстати, и белые стремились…
— Вы исследовали Белое движение?
— Да. У меня написаны романы о Колчаке, об атамане Семёнове, о дальневосточном атамане Калмыкове, о Евгении Карловиче Миллере, который был женат на внучке Пушкина, о генерале Корнилове, которого считали белым исчадием, а это был бедный несчастный человек. Мать — казашка неграмотная, отец — урядник, получивший две звездочки на погоны — звание хорунжего, т. е. лейтенанта. А он стал выдающимся военачальником, одним из лучших наших разведчиков, который столько сделал для России. Мы же представляли его белым демоном. Это несправедливо. И вот и те, и другие хотели счастливых, добрых перемен в стране. И если бы вместо того, чтобы воевать, молотить друг друга, если бы собрались однажды Корнилов, Колчак, умный генерал Каппель, тот же Деникин — штабной генерал, довольно безвольный… А с нашей стороны Тухачевский, Фрунзе, Лазо, Василий Константинович Блюхер… Поставили бы большой котёл горячей картошки, селёдку, водку запотевшую разлили бы и поговорили о будущем России. И мы жили бы в совершенно другой стране.
— А вам когда было лучше — в СССР или сейчас?
— Я с большим теплом вспоминаю то время. Не потому, что я был моложе, больше мог сделать и принести пользу тем же писателям — собратьям по перу. А потому, что было ощущение локтя, того, что тебе помогут. Можно было запросто взять взаймы деньги. Жили беднее, но чище. А сейчас тот, кто просит деньги, вынужден писать расписку, а то ещё и проценты платить… Это омерзительно, по-моему.
Сейчас богатые люди отправляют своих детей учиться в Англию. Вот, молодой человек окончил университет в Кэмбридже, и не здесь, а там изучал русский язык и русскую литературу, Пушкина… Это же нонсенс!
— Что даёт вам надежду?
— Без надежды жить нельзя, но сегодня трудно что-то нащупать, что её даст. Наверное, это происходит оттого, что мы много говорим, произносим красивые слова, принимаем неплохие программы, но всё это расходится с жизнью. Никакой реальной практической деятельности нет. Это угнетает. Надо же что-то делать! Взгляните на Китай. Я как председатель московского пресс-клуба дважды туда ездил. Нищая же страна была, и за короткий срок они добились того, что вскоре станут второй экономикой мира.
— Они труженики, а мы ленивые…
— Неправда, мы работать умеем. Кто после войны восстановил разрушенные города, промышленность, поднял всё хозяйство? Мы сами. Да и до войны разве мы не работали? Вот мы говорим: надо победить коррупцию, и будем жить хорошо. Но дальше болтовни дело не движется. А что в Китае? Вот они поймали за руку чиновника, занимающего очень высокий пост в государстве. Судили, все кассации прошёл — приговор не изменен, о чём объявляют во всеуслышание. А дальше его сажают на грузовик, везут в родную деревню, руки и лицо выкрашены белой краской — это у них цвет смерти, и сутки машина ездит по улицам, а рядом сидящий с водителем человек через громкоговоритель рассказывает о его преступлениях. А казнь — по-моему, они расстреливают таких преступников из пулемета — показывают по телевидению. И не берут, вернее очень мало кто берёт взятки в Китае. Мы же только болтаем и ничего не делаем, а менталитет народа требует иного. А именно: совершил преступление — ответь. И пока не поставлена эта точка, всё будет продолжаться. Так уж мы устроены. Ведь в тех же штатах, если человек боролся за кресло президента, рвался к власти и взял её, то он обязан сдать страну в состоянии лучшем, чем она была до него. К примеру, ехал я однажды в автобусе с группой писателей. Дело было в Южной Корее. Переводчик попался весёлый, активно ерничал. И вдруг я смотрю в окно — необычное здание, красивое, с высокой трубой, и на нём крупные иероглифы идут сверху вниз. Спрашиваю у него: «Что это?» «Тюрьма, — отвечает, — и там сидит тот самый наш президент, который дал взятку Горбачёву… А ваш Горбачев отсидел?» И мне нечего ему сказать. Два высших должностных лица совершили преступление, вся Корея это знает и смакует, что они своего призвали к ответу, а мы нет… Вот вам и объяснение всего происходящего.
— Но вы же всё равно любите Россию?
— Я люблю Россию. Мне предлагали не раз уехать, но я не представляю жизни на чужбине. Россия — мой дом, здесь могилы близких людей. Другой такой несчастной и такой дорогой страны нет.
— Такая аномальная погода, как в это лето, и все вытекающие катаклизмы — это, по-вашему, предупреждение или наказание нам?
— По-моему, природные сюрпризы касаются всего населения земного шара, а не только России. У нас небывалая жара, а в Бразилии морозы, где-то ураганы и т. д. Весь мир загнал природу в угол, и она всячески сопротивляется. К ней нельзя так варварски относиться, с ней надо обращаться на «вы». А мы пинаем её ногой. И это не прощается. Парниковый эффект, работа заводов, вредные выбросы в атмосферу… Человек во всём виноват. Аналитики просчитали, что пока аномальные явления случаются лишь раз в 7 лет, дальше они будут с пятилетней периодичностью, потом с трёхлетней, а к 2050 году станут ежегодными.
— Вы — дальневосточник. Как относитесь к столице, к изменениям, которые произошли в её облике за 20 последних лет?
— Раньше я очень любил Москву, сейчас отношусь плохо. Взгляните, как испохабили её облик эти жуткие высотки, возводящиеся в разных концах. Один только чудовищный 27-этажный монстр на Мосфильмовской чего стоит. Москва была тёплой, уютной, её архитектура — это купола, храмы, русский классицизм, русское барокко, даже псевдорусский стиль, в котором построены особняк французского посольства, Исторический музей, ГУМ очень близки нам по духу. Вместо этого мы сейчас имеем какие-то коробки из-под торта, шпиль с наколотой мухой и уродующие город небоскрёбы. Это уже, извините, не Россия. Да и разве это нормально, что когда приезжаешь на Север, тебе советуют: «Не говори, что приехал из Москвы. А то ночью тебя могут прийти и убить…»
— А вас не тянет из Москвы куда-нибудь подальше?
— Очень тянет. Если бы не зубы, которыми я сейчас вплотную занимаюсь, то давно удрал бы отсюда и сидел бы где-нибудь на Севере, свесив ноги в океан, и ловил бы рыбу.
— Именно этим вы занимаетесь, когда не пишите книжки?
— Да, я рыбак. Когда-то был охотником, но потом поменял занятие. Так что теперь в свободное время ловлю хариуса. У нас хорошая компания. В ней, кстати, Юрий Ильич Скуратов — он сейчас завкафедрой в одном из вузов, и у него небольшой юридический фонд. И вот мы втроём ещё с одним товарищем рыбачили, пили водку, кормили комаров, плавали, уху варили.
— Здорово… Жизнь удалась?
— Ой, это вопрос в лоб. Можно не отвечать?..
— Можно, но всё же, какую сами себе оценку ставите?
— Четыре с минусом. Хотя против совести своей я не шёл, а это, наверное, самое важное. Я, например, четырежды нелауреат Госпремии. Потому что когда был рабочим секретарем СП и меня выдвигали на неё, то, увидев свою фамилию в списках, я себя вычёркивал, полагая, что это неудобно. А мог бы спокойно получить.
— Не жалеете об этом?
— Ни капли. Наоборот, чувствую самоудовлетворение и самоуважение. Потому что я знаю, что у того же Владимира Орлова нет госпремии, у Мирнева, у Александра Зиновьева, справедливо заметившего, что «стреляли в коммунизм, а попали в Россию». Так что мне достаточно негосударственных литературных наград — их у меня немало. А у правительственных премий, как ни крути, всегда есть некий политический привкус…

Беседовала