Посвящается мальчику …

А потом Гога влюбилась. Произошло это, как и все, что случалось на юге, внезапно. Здесь не бывало такого, что сначала намеки, знаки, игры судьбы, постепенное сгущение красок, нагнетание атмосферы, стечение обстоятельств и, наконец, торжественное вступление основной части. Это был Кавказ, здесь гроза обрушивалась буквально с ясного неба. Только что сидели, обнимались и пели песни, и вот уже все орут, проклинают тот день, когда их мама родила, и хватаются за кинжалы и чужую печень.

Влюбилась Гога в таком же режиме. Утром увидела своего героя — ночью уже лежала с температурой. Несмотря на всеобщий переполох, вызванный ее состоянием, — ага, а мы говорили, нельзя столько времени проводить на солнце и в воде, вот, перекупался ребенок! — Гоге было не просто хорошо, Гоге было прекрасно. От суеты и ухода она, не будь дурой, не отказывалась. Хотите спасать, спасайте. Да, вот и чаю мне еще, и варенья побольше, да-да, кизил плюс алыча и немного вина для гемоглобина

Но сама Гога была на седьмом небе. Температура шла от горячего сердца и перегревшихся на радостях мозгов. Гога валялась на диванах под звездным небом, хлебала что-то вроде глинтвейна и грезила. Ее мысли занимал загорелый и черноглазый Давид. Давид был рыжий что твое солнце и лет на десять ее старше, то есть в понимании Гоги практически старик, но так выходило еще интереснее.

Давид плавал как бог и катал Гогу на велосипеде. Конкуренции на воде она не любила, но чужой талант признавала. Давид доставал мидии с придонных скал и такой красивой ласточкой прыгал с верхушек этих самых скал в воду, что у Гоги в горле щемило и в глазах щипало. Возможно, щемило и щипало от соленой воды, но это было неважно. С первой встречи Гога поняла: это он. Понимание это было безошибочным и закрепилось потом на всю жизнь: едва взглянув на мужчину, Гога всегда могла с уверенностью сказать, получится у них что-то или нет. У мужчин тоже могли быть свои виды на Гогу и их связь, и они не всегда могли совпадать, но дело было не в этом. Дело было в Гогиной интуиции, которую она в первый раз опробовала на Давиде.

Давид, естественно, даже не понял, что на нем кто-то что-то пробовал. Он нырял и плавал по своим делам, полных обожания глаз, вечно торчащих возле него у воды, не замечал и подвозил Гогу до веранды, потому что входил в разветвленную агентурную сеть ее тайной охраны и ему «пообещали глаз на мягкое место натянуть», если этот ребенок останется без присмотра.

Но Гоге было все равно. Она влюбилась и обнаружила, что это чувство безразмерно и самодостаточно. Давид был лишь той спичкой, которая разожгла пожар в ее груди. Давид сделал свое дело, в принципе, Давид мог и уходить. С ним или без него, Гога сгорала в пламени своих чувств и наслаждалась каждым моментом жизни и любви.

Она поняла, что было как минимум два Давида. Один, вполне материальный, красиво прыгал со скалы, потел, пачкался, сморкался и — о ужас! — пользовался туалетом, и Давид в голове Гоги. Этот Давид не был человеком, он был божеством. Он не просто прыгал в воду, он управлял волной силой мысли и любви, он никогда не совершал досадных промахов и ошибок, у него не вскакивал прыщ на носу, не воспалялось среднее ухо, и никогда, никогда он не проявлял к Гоге невнимания.

Он не мог предложить ей все аспекты своей любви, поскольку даже для божества это было подсудное дело, но, сгорая от страсти, тот, второй Давид, ждал. Жил и ждал, посвятив себя своей любви. А не шлялся по местным кабакам с вульгарными девками.

Но, как казалось Гоге с ее диванов, ни девки, ни настоящий Давид с прыщом на носу не могли заставить ее перестать любить. Она часами просиживала с мечтательной улыбкой и слюной, скопившейся в углу рта, глядя на край буфета или выщербленный паркет в углу комнаты и витая в своих мыслях. Гога выглядела очень странным и очень счастливым человеком. Пока не застукала Давида с другой.

Абстрактные сисястые «чурчхелы», как их презрительно называла Гога, ее и правда не беспокоили. Давид был красавец, и у него должно было быть сопровождение. Гога понимала, что ее угораздило втюриться не в очкастого ботаника, обнимающегося с книжками по квантовой физике, а в самого красивого парня на всем побережье. Ну так, по крайней мере, ей самой казалось. Его популярность и успех у чурчхел добавляли Гоге веса в собственных глазах. И тут вдруг на тебе — Давид и какая-то шмара вместе, в обнимку, вразвалочку, пешком по набережной! Она его золотые кудри себе на пальцы наматывает, он ей на ухо какие-то грязные песни поет! Гога глазам своим не поверила.

Стало ясно, что, увлекшись вторым Давидом и проводя все время в обществе воображаемого поклонника, она совершенно упустила из виду Давида первого. А поскольку даже самые золотые принцы в душе кобели, он немедленно оброс прыщами и девками.

И тогда Гога решила его бить. У нее не было времени и душевных резервов на соплежуйство и страдания. Гога была человеком дела и, как только Давид по обыкновению усадил ее на заднее сидение своего велосипеда, изо всех сил ударила его кулаком по башке. Давид остолбенел. Каким-то чудом ему удалось справиться с инстинктами и не отправить Гогу на тот свет одним ответным ударом, но, глядя на него, Гога поняла, что своего она добилась: Давид наконец ее заметил и смотрел на нее с нескрываемым ужасом и удивлением. Закрепляя шальной успех, она осыпала его серией тумаков и затрещин попроще, после чего показала на его сидение и приказала:

— Вези домой!

Давид слова не смог вымолвить. Он безропотно сел в седло и повез фурию по адресу. Понимая, что, если Давид свалится с велосипеда под ее ударами, пострадает не только он, но и она сама, Гога старалась управлять своим гневом и лишь слегка поколачивала любовника по ребрам и щипала за бока. Давид охал и кряхтел, но тащил свою ношу по извилистым улицам старого города, гадая, какая ядовитая тварь покусала этого ребенка.

Во дворе, понимая, что жертва сейчас ускользнет от нее, Гога дала себе волю. Кулаки у нее были маленькие, но злющие, а когда она еще и выпускала когти, эффект получался превосходный. Давид в тот день понял, что значит быть святым Давидом. Он и сам держался на зубах и стальной воле и на вытянутых руках, как кошку, держал обезумевшую девчонку, стараясь, если уж не избежать, то хотя бы минимизировать причиняемый ему по какой-то неведомой причине вред. Улучив момент, он так и с отчаянием прокричал в горячее южное небо:

— За что?!!

И тут же, словно по волшебству, ураган Гога стих, она втянула когти, ослабила хватку и сделала умный вид. Не веря своему счастью и не доверяя Гоге ни на секунду, Давид осторожно поставил ее на землю и отпустил. Собранный, настороженный, готовый к внезапному броску и атаке, он ждал ответа. Но Гога не нападала и не отвечала. Она строго смотрела на Давида, прикидывая, сейчас открыть ему свое сердце или пусть пока томится во мраке неведения. Наконец подняла указательный палец в небо и строго сказала:

— Придет время, узнаешь!

И ушла. Не оглядываясь, понимая, что, как ни крути, такое не забывают и, хоть Давид и дурак дураком и прохлопал свое счастье, у него хватит ума его достойно оплакать. Откуда тогда Гоге было знать, что пройдет несколько лет, в этом мирном крае начнется жестокая и бессмысленная война и это Давида, красавца и умницу, переводчика-синхрониста, естественно, бросившегося с автоматом наперевес, как он когда-то бросался со скал в море, в самую гущу конфликта, оплачут те, кто сам уцелеет. А потом и их не останется. Кого-то приберет смерть, кто-то сам уберется с этой земли.

Но тогда Гога била Давида, внушая ему уважение к своей внезапной любви и еще ничего не зная ни про жизнь, ни про смерть. Давид, кстати, оказался совсем не дурак. Подлечил синяки и ссадины и заявился к Гоге с букетом цветов и банкой меда. Ни мед, ни цветы мерзавку не привлекли, она вышла к мужчине в мятой пижаме и с обожравшимся мойвы котом Валико на шее, а вот виноватый вид поклонника Гогу заинтересовал. Она напоила Давида чаем, послушала последние сплетни из соседних дворов и разрешила потрогать Валико, однако сам Валико не разрешил, и, как только Давид дотронулся до черного бандита, он немедленно получил еще и от него. Кто-кто, а Валико точно был не дурак и даже сквозь невыносимую вонь мойвы чуял соперника. Как и Гога, Валико не привык миндальничать и свою территорию обозначал жестко и недвусмысленно.

Так они и расстались. Гога осталась чесать уши верному другу, а Давид ушел навстречу своей судьбе и шмарам. Но они и правда запомнили друг друга. Потому что ни своя, ни чья-то первая любовь обычно не забываются. Особенно, если она случилась под горячим солнцем и синим небом, в мире, где по утрам поют петухи и соловьи и кричат приморские чайки, где пекут, а не покупают хлеб, где не разберешь, вас бьют от злости или от любви, и где всегда есть море. И самолет, который должен вас от этого моря увезти.