Стоял на удивленье тёплый август,
Для Питера — несносная жара.
И мне подумалось: «пойду ка я разлягусь
В Летнем Саду на лавочке с утра.»
Скамеечка в тени, рюкзак — подушка,
Но одного не удалось учесть,
Что мимо проходящая старушка,
Попросит разрешения присесть.
Она спросила кто я и откуда,
Давно ли здесь и нравится ли мне,
Я отвечал, что город — просто чудо!
И вряд ли где-то лучше есть в стране.
Здесь дивной красоты архитектура,
У нас такого даже близко нет,
И люди здесь другие, и культура,
На что старушка молвила в ответ:
«Ну да, сейчас всё чисто, аккуратно,
Куда ни глянь — повсюду красота,
И это, безусловно, всем приятно,
Но знаешь, здесь так было не всегда.
А я была свидетелем упадка,
Да, этот город много видел бед,
Я ж, мальчик, коренная ленинградка,
Блокадница, мне девяносто лет.»
Я, может, через чур сентиментален,
Но слёзы заблестели на глазах,
Слова её невольно вызывали
Волнение, сочувствие и страх.
Она мне рассказала о блокаде,
Об ужасах тех бесконечных дней,
О голоде в промёрзшем Ленинграде,
О лицах умирающих детей.
О том, как пробирались под обстрелом
По улицам безжизненно пустым,
Но каждый в сердце беззаветно верил,
Что оживут проспекты и мосты.
Потом войска прорвали все блокады,
Провизия пришла с большой земли
И выжившие люди были рады,
Да только улыбаться не могли.
Сквозь слёзы я смотрел в глаза старушке,
Из головы не выходил вопрос:
За что, когда-то маленькой девчушке,
Прожить весь этот ужас довелось?
Тот день я посвятил походам в храмы,
В которых все с молитвой прощены,
Но в каждом замечал больные шрамы
Той страшной разрушительной войны.
На следующий день, по просьбе гида,
По залам Петергофского дворца
Я вёз в коляске немца инвалида…
И глупо злился на него в сердцах.