«Архип Куинджи. Повелитель света»
Окончательным толчком к разрыву с передвижниками стала анонимная статья в газете «Молва»: дескать, весь его успех кроется в хитроумном размещении и освещении весьма однообразных картин, построенных на дешевых эффектах на потребу досужей публики.
Стоило Архипу Ивановичу увидеть карикатуриста Щербова, он начинал беспокоиться: «Опять этот! Он точно что-то задумал!» Дело в том, что однажды Щербов высмеял Куинджи, вечно выхаживающего уличных птиц: нарисовал, как тот собирается ставить клизму вороне на крыше. «Как же, — возмущенно басил художник, — это ведь вороне сделать никак невозможно, да и на крыше, эдак ведь улетит она».
Страсть Куинджи к птицам была известна всем. Каждый день, когда пушка на Петропавловской крепости била полдень, он шел кормить зерном воробьев, ворон и галок — они слетались к нему со всего Петербурга и стучались в окно мастерской. Подбирал их, отогревал, лечил, перевязывал. Жена Вера Леонтьевна ворчала: «С тобой, Архип Иванович, вот что будет в конце концов — приедет карета, скажут — там на дороге ворона лежит, спасай! Да и увезут, только не к вороне, а в дом умалишенных». Между тем правилу спасать слабых он был верен с тех пор, как шестилетним мальчишкой отбивал щенков и котят у сверстников, любивших жестокие игры с мучением животных.
Предки Куинджи, греки, переехали из Бахчисарая в Карасубазар — предместье Мариуполя (по-русски говорили Карасевка), где бескрайнее море, яркое солнце, запахи травы и соли, пение цикад и крики чаек. Приземистую хатку на окраине прямо у обрыва построил еще дед Христофор Куинджи — фамилия его с урумского языка (в котором сплелись греческий и татарский) переводится как «золотых дел мастер». Сын Иван стал «еменджи» — сапожником, и детей его — Спиридона, Катерину и Елевферия — так и записали в метрике, сделав фамилию из профессии. Быть бы и младшему Архипу Еменджи, но дед забрал его в пять лет и переписал на свою фамилию — отец и мать мальчика умерли друг за другом. К слову, в документах нет точной даты его рождения: не то 1840-й, не то 1841-й, не то 1843-й, но чаще всего исследователи склоняются к 1842 году.
После смерти деда он жил то у старшего брата Спиридона, то у тетки по матери, пас гусей и коров. Как-то разрисовал беленые стены хаты петухами, а старший брат в ярости все рисунки стесал лопатой. Но тот же Спиридон отдал его учиться — сначала в «вольную начальную школу» к полуграмотному греку, затем в городскую, а позже устроил брата на первую работу в контору к подрядчику-строителю. Тот позволял Архипу и малевать углем на стенах кухни, и рисовать на полях журналов приемки кирпича: там-то и появился однажды портрет церковного старосты, на который приходила полюбоваться вся округа.
Потом Куинджи определили в «комнатные» мальчики к хлеботорговцу Аморетти. Он раздувал самовар, носил дрова, прислуживал за столом и чистил сапоги. Хозяин проникся симпатией к даровитому парнишке, показывал его рисунки знакомым. Кто-то посоветовал ехать к Айвазовскому — проситься в ученики. И пятнадцатилетний застенчивый деревенщина в соломенной шляпе, бедно одетый и косноязычный, отправился в Феодосию.
Известный маринист не прогнал, но и на порог мастерской не пускал. Почти три месяца Архип жил во дворе под навесом. Единственным поручением мэтра было натереть краску и выкрасить забор (зато сколько потом появится легенд о поддержке, оказанной Айвазовским юному дарованию!). Несолоно хлебавши Куинджи вернулся в Мариуполь и поступил ретушером к местному фотографу, а в 1865-м отправился в Петербург. Там ведь Императорская академия художеств, Архипу же надо непременно туда поступить и прославиться, чтобы за него отдали любимую! Очаровательная Вера Леонтьевна Шаповалова-Кетчерджи была дочерью мариупольского купца (на самом деле его звали Елевферием, но ради успешной торговли пришлось переименоваться в Леонтия Герасимовича). Познакомились на Троицу — двадцать седьмого мая 1855 года. Странный выдался день: заканчивалась Крымская война, и юноша, рисовавший на обрыве, увидел, как вражеские корабли в упор расстреляли российские купеческие суда. Англо-французская эскадра направлялась к Мариуполю, в городе началась паника. На берег высадился десант, грабивший дома и поджигавший склады. До Карасевки, слава богу, враги не дошли.
Архип помчался к затаившимся за рекой Кальчик казакам сообщить о нападении неприятеля. По пути увидел накренившуюся пролетку без колеса и лежавшую у дороги девочку с подвернутой ногой. Отнес ее к брату Спиридону и сбегал в имение Шаповаловых, чтобы прислали кого-нибудь за барышней. А эскадра вечером снялась с якоря и ушла в море.
Когда Вера прислала своему спасителю приглашение в театр, хлеботорговец Аморетти заказал ему у портного костюм. На представлении нарядный Архип сидел рядом с купцом Леонтием Герасимовичем и его дочерью.
Вновь он встретился с Верой через несколько лет — пришел к ее отцу наниматься на работу. Тот не отказал. Юноша ездил с хозяином на закупку зерна для мельницы, помогал в учете товаров, жил тут же при доме. Порой подыгрывал барышне на скрипке (еще подростком выучился), если та садилась за рояль. Может, в один из таких музыкальных вечеров оба и поняли, что любят друг друга? Когда Вера сказала, что отец хочет выдать ее замуж, девятнадцатилетний Куинджи решился на невиданное — сделал предложение.
Леонтий Герасимович относился к работнику по-отцовски, но конечно и помыслить не мог, что его зятем станет голодранец-ретушер. Однако оскорблять Архипа отказом не хотел и выдвинул условие: предъявит сто рублей золотом, тогда и свадьба. Купец был уверен: ничего из этой истории не выйдет, а Вера знала — выйдет! И сказала Архипу, что готова ждать.
Сначала он открыл в Мариуполе фотоателье. Братья Спиридон и Елевферий отдали свои сбережения, но дело прогорело. Тогда-то Куинджи и поставил перед собой амбициозную задачу — поступить в петербургскую академию художеств. Первая попытка оказалась неудачной. Весь следующий год готовился, но его вновь не приняли: посчитали рисунок негодным. В отчаянии Куинджи заперся у себя в каморке и обуреваемый обидой и досадой, написал замечательную работу — «Татарскую саклю». Полотно неожиданно приняли на выставку, после чего академия присудила Куинджи звание «неклассного (то есть свободного) художника», от которого он отказался, попросив взамен разрешение стать вольнослушателем.
И в 1868 году мечта сбылась: Куинджи в стенах академии художеств. Рядом — Репин, Крамской, Васнецов, Буров… Вместе слушают лекции, работают в классах, просиживают вечера в кухмистерской на Васильевском острове, споря о задачах искусства. Для сдачи итоговых экзаменов в академии от Куинджи потребовали вид на жительство, который ему в 1870 году выдали в городской управе Мариуполя. Там значилось: «Мещанин из греков двадцати восьми лет, ростом два аршина шесть вершков, с темно-русыми волосами и бровями, карими глазами. Нос, рот и подбородок умеренные. Лицо чистое. Уволен в разные города и селения Российской империи для собственных надобностей». В мае он отлично выдержал экзамены и получил диплом о звании неклассного художника.
Дальше пошли выставки одна за другой, пресса благосклонно отзывалась о его пейзажах. Куинджи становится одним из самых заметных передвижников, ему даже начинают подражать, и однажды оскорбленный откровенным плагиатом, расхваленным в газетах, он ринулся в бой, вынудив критиков признать заимствование.
Вера дождалась своего суженого и сшила у мариупольской портнихи свадебное платье. Архип Иванович тем временем отправился по делам в Париж, где в это время находился Репин. Илья Ефимович и помог другу выбрать свадебный фрак и цилиндр. Куинджи не экономил, картины хорошо продавались, и у него было сто рублей золотом. Даже сто пятьдесят, потому что, подумав, Леонтий Герасимович увеличил сумму «приданого», ожидаемого от жениха. В 1875 году молодые, обвенчавшись по греческому канону, отправились в медовый месяц на Валаам и едва не погибли во время сильнейшего шторма на Ладоге.
Поселились в Петербурге на Малом проспекте на Васильевском острове. При том что Архип Иванович был человеком уважаемым и отнюдь не бедным, они с женой придерживались взглядов не слишком популярных даже в демократическом кружке передвижников. Прислугу в доме не держали принципиально, приготовлением еды и уборкой занималась сама хозяйка. Жены соратников мужа ахали: а как же, мол, руки пианистки, как же интересы просвещенной современной женщины? Но Вера Леонтьевна только улыбалась — хлопоты по дому ничуть не мешали ей музицировать, вести с супругом беседы обо всем, что его занимало, брать у него уроки рисования.
Талант Куинджи рос, ширилось признание. Он вконец забросил тему мрачной глубинки, так тешившую поклонников передвижничества, и обратился к ярким сочным краскам своей южной родины, к светлым русским пейзажам.
С передвижниками отношения разлаживались, окончательным толчком к разрыву стала анонимная статья в газете «Молва» с резкой критикой живописца: дескать, весь его успех кроется в хитроумном размещении и освещении весьма однообразных картин, построенных на дешевых эффектах на потребу досужей публики. Выяснилось, что автором статьи был передвижник Михаил Клодт. Возмущенный Куинджи потребовал, чтобы того исключили, но одного из основателей Товарищества профессора академии художеств трогать опасались. Тогда Архип Иванович ушел сам — как ни уговаривал его специально ради этого приехавший из Москвы Репин.
Осенью 1880 года в Обществе поощрения художеств открылась выставка одной картины «Лунная ночь на Днепре», и Куинджи пережил свой главный триумф. Петербург буквально сошел с ума, экипажи тянулись по Большой Морской до Невского и заворачивали хвостом до Малой Морской. Зал не вмещал всех желающих. Искусно освещенная «Лунная ночь» казалась окном в чарующую иную реальность. Нашлось немало скептиков, требующих позволить им заглянуть за картину: там, дескать, наверняка спрятан какой-нибудь осветительный прибор, не могут луна и лунная дорожка на картине так сиять сами по себе! А дело было в красках: Куинджи экспериментировал с пигментами, использовал битум (из-за чего его картины в будущем поблекли). «Лунную ночь» купил великий князь Константин Константинович и не расставался с нею — даже взял в кругосветное путешествие. Уговоры не подвергать полотно губительному воздействию соленого морского воздуха не подействовали.
Спустя год Архип Иванович представил обществу вторую выставку одной картины — «Березовой рощи». Потом показал еще две работы и в сорок — в зените славы и таланта — ушел со сцены на тридцать лет. Объяснял так: «Художнику надо выступать на выставках, пока у него, как у певца, голос есть. А как голос спадает — надо уходить, чтоб не осмеяли. Вот стал я Архипом Ивановичем всем известным, ну, это хорошо, а потом увидел, что больше так не сумею сделать. Скажут: был Куинджи и не стало Куинджи. Я же хочу, чтобы навсегда остался один Куинджи».
Художник не бедствовал — немало принесла продажа картин, кроме того, он купил доходный дом, отремонтировал, использовал его с прибылью, а затем продал в три раза дороже. В 1886 году приобрел обширный участок на море под Кекенеизом. Там первое время жил с Верой Леонтьевной в настоящем шалаше — в округе о нем пошла слава как о таинственном мудром отшельнике. С конца 1890-х сюда на летний пленэр приезжали его ученики из академии, среди любимцев были Николай Рерих и Аркадий Рылов.
Куинджи был известен своей щедростью: много жертвовал на благотворительность, поддерживал нуждающихся студентов. Объявил конкурс для талантливых художников, выделив на премии баснословную сумму в сто тысяч рублей, и при этом отказался войти в жюри. Даровитым устраивал поездки за границу, больных отправлял на лечение. К нему шли отовсюду, передавали просьбы, просто стучались в дверь. В какой-то момент поток просителей стал настолько большим, что пришлось создать целую канцелярию: Вера Леонтьевна принимала письменные прошения, назначала дни получения ответа, выдавала деньги.
В академии, где Куинджи с 1894 года служил профессором, его мастерская пейзажистов стала едва ли не самой яркой. Был он преподавателем требовательным, но деликатным: если считал, что критиковал излишне строго, извинялся. Завел традицию посиделок со студентами. Они чаевничали, пели хором, играли в импровизированном оркестре из мандолины, гитары и скрипки. «У Куинджи веселее всех», — не без зависти говорили ученики других мастеров. А преподаватели ревниво шептались: дескать, у него не работают, а только разговоры разговаривают.
Студенты считали Архипа Ивановича своим другом. Он охотно делил с ними обед, покупая на всех дешевые сосиски с горчицей. Мэтр старался не отставать от молодежи: коли все решили лететь на воздушном шаре, так и он полетит, хотя страшно. Все взбираются на Кельнский собор — кряхтя карабкается и Куинджи.
В1897 году студенты, возмущенные несправедливым исключением товарища, устроили забастовку. Куинджи вызвался быть парламентером. Ученики просили не вмешиваться, боясь за его карьеру, — и не зря. Забастовщиков исключили, а Архипа Ивановича, просившего их прекратить бунт, на два дня заключили под домашний арест. Затем потребовали подать прошение об отставке. Получив приказ, Куинджи потерял сознание.
А потом в «Новой Руси» за подписью коллеги Архипа Ивановича появился пасквиль, в котором автор извратил все события его жизни: и в академию-то он пробрался под чужим именем, и не учился там, и студентов своих использовал исключительно в честолюбивых целях саморекламы, и соратников всю жизнь предавал, и назван был в статье ни много ни мало «злым гением русского искусства, маньяком, одержимым манией величия».
Публикация спровоцировала у Архипа Ивановича нервический припадок. Сердце художника уже давно барахлило, а с этого момента началось стремительное угасание. Порой было настолько плохо, что он всерьез просил друзей и врачей принести яду. Могучий, сильный, с гривой вьющихся волос на львиной голове, он горько сетовал, показывая на свои руки: «Смотрите! Вот мускулы мои, сила есть, я еще богатырь — а сердца нет…» Теперь его заботило только одно — как распорядиться наследством. Обществу своего имени, которое основал в 1908-м, отписал почти все, что имел, оставив жене ежегодную пенсию в две с половиной тысячи рублей. Не забыл в завещании никого: брата Спиридона, племянников и их детей, церковь своего детства (с просьбой о создании при ней приходской школы), Императорское общество поощрения художеств.
Пресса и коллеги наперебой славили невероятный пример щедрости и альтруизма, жены друзей сочувствовали Вере Леонтьевне. А ее саму страшила только угроза потерять мужчину, которого любила всю жизнь. Ничего больше не радовало умирающего — он отворачивался даже от воробья, которого принесла жена, надеясь его развлечь. Куинджи не стало двадцать четвертого июля 1910 года. Всю дорогу до Смоленского кладбища гроб несли на руках ученики и коллеги. Плакали художники. Толпились бедняки, которым помогал Архип Иванович. А в небе, говорят, было черным-черно от слетевшихся птиц…