Время было летнее, час поздний, двор пустой. На тротуаре, под косым лучом разбитого фонаря, сидело прелестное дитя лет десяти в окровавленной розовой футболке и рыдало в голос. В то время мне вообще везло на подобные встречи. Подумалось, что домой я теперь попаду только ночью — сначала «скорую» вызывать, потом, может, и ментов, да еще объяснять безутешным родителям, что я тут не при чем.
Но в тот раз все оказалось, слава богу, проще. На коленях у девчонки лежала большая черная псина, и кровь была ее. Левый бок был нещадно располосован ножом, и под сандалией у девчонки уже натекла приличная лужа.
— Все мимо идут, говорят, брось ее, бродячая, все равно сдохнет, — прогнусила она сквозь сопли, — А я не могу-у-у-у, она дыши-и-и-ит!
Собственно, я была того же мнения, что и все прохожие. На первый взгляд собака была уже не жилец, почти не скулила, только хрипела.
Но совершенно случайно именно я знала, что в полукилометре от этого двора работала круглосуточная «ветеринарка». А возле мусорного бака, аккуратно сложенный, лежал большой кусок полиэтилена из-под чьего-то нового холодильника. То есть в наличии имелось — зареванное дитя, подыхающий зверь, средство переноски и «ветеринарка» в зоне доступности. Мизансцена прозрачно намекала, что против судьбы не попрешь.
Мы взвалили псину на наши импровизированные носилки и понесли. Она лежала смирно, закатив глаза и вывалив бледный язык. Уже на полпути я была уверена, что собакина душа отлетела, но девчонка позади меня так непримиримо хлюпала носом, вцепившись в свой край полиэтилена, что я трусила ей об этом сказать.
«Пусть ей ветеринар скажет, — думала я малодушно, — недалеко уже.»
Под беспощадным галлогеновым светом кафельного коридора «ветеринарки» псина оказалась молодой девочкой-лабрадором. Еще живой.
Ее быстро подхватили, взгромоздили на стол, и пока я отвечала на вопросы, а девчонка звонила куда-то по моей мобиле, молоденькая лаборантка сноровисто выстригла раненый бок. Кровь уже почти не текла, и стало видно, что это за рана. Резким шрифтом с глубоким проворотом в углах на боку у псины было вырезано — «сука».
И от того, что причину собачьего мучения можно было прочитать, меня, наконец, замутило.
Пожилая ветеринарша цепко схватила меня за талию и не дала упасть.
— Тиха-тиха, какой народ нервный, чуть что — в обморок, — бормотала она, вытаскивая меня в коридор, — Будет жить, будет, порезы поверхностные, совсем ничего страшного.
В коридоре девчонка оглушительным шепотом ругалась с собственным папашей, прилетевшим на писк своего дитеныша. Папаша защищал выстраданное право взрослого на покой и порядок в доме. Девчонка самозабвенно сражалась за право ребенка на личное милосердие.
— Я сама за ней убирать буду, и гулять, и купать, и все! — шипела она, вытянувшись в тетиву и сжав кулаки до белых костяшек.
— Будешь ты, как же, — хрипел папаша, нависая над ней грозовой тучей, — Усвистаешь во двор, только и видели, а мне подтирай за ней. Что я вам с матерью, урюк нанятый?
— А я не уйду, не уйду без нее!
— Да кто тебя спрашивать будет, щенота?! Через плечо перекину, и в тачку утрамбую!
— А я буду визжать и скажу, что ты мне не отец! И тебя заарестуют!
— Я тебя ща сам «заарестую», а дома тебе мать еще добавит!
Ни одна из сторон не собиралась сдавать позиции, но и к конкретным боевым действиям приступать не решалась.
Я сидела напротив и боялась моргнуть, потому что стоило мне закрыть глаза, как эта треклятая «сука» всплывала на черной изнанке века. Наверняка их было двое, один держал, другой резал.
Говорят, когда видишь, как перед тобой корчится от боли кто-то, кто тебя слабее, собственная боль на время отпускает. Вот же, это не я скулю и плачу, и прошу о пощаде, а другой. Значит, хотя бы здесь и сейчас я сильнее, а на этом худо-бедно можно прожить пару недель, а там подоспеет другой слабак. Благо, их как собак нерезаных.
И я стала вспоминать свой самый горький детский стыд и первое раскаяние. На семилетие мне подарили огромный кожаный портфель с железными углами. Это было страшное оружие, а я была вспыльчива и драчлива, и к тому же, начитавшись «Библиотеки приключений», имела в голове твердый кодекс чести и справедливости. Все это вместе взятое делало меня грозным оппонентом в любых дворовых разборках.
Моим естественным врагом во дворе был Пашка Псих, нервный, подлый, в драке непредсказуемый и злобный, как сто хорьков. Презренный немытый отщепенец из неблагополучной семьи против меня, благородного Айвенго в белом фартучке. В общем, правота моя была неоспорима, что, конечно, придавало мне сил и наглости. Он это чувствовал и на рожон не лез. Я тоже старалась держать дистанцию. Но как-то однажды мы оба с ним не убереглись.
Я просто напоролась на них случайно, когда шла с продленки домой через пустырь. На земле пузом кверху, распятый гвоздями за все четыре лапы, лежал котенок не больше двух месяцев и пищал надрывно, а Псих стоял над ним на четвереньках, сопя, и сосредоточенно выковыривал ему глаз шариковой ручкой.
В двух шагах от него замер толстый мальчишка лет пяти, потный и дрожащий. Он улыбался серыми губами, и старался не показать, что его тошнит от жалости.
Все мои донкихотские комплексы вздыбились во мне бешеной квадригой. Вот оно, наконец-то, чистое зло, которое должно быть и будет наказано немедленно.
Повалила я Психа одним ударом раскрученного портфеля, а после лупила по чем попало минут десять, пока кто-то из прохожих не оттащил меня от него, визжащую и брыкающуюся. Он не сопротивлялся, не пытался бежать, только скрючился креветкой и старался прикрыть голову отработанным жестом.
Дома был скандал. Мне сказали, что девочкам драться стыдно. Что слово — лучшее оружие. Что я должна была позвать кого-нибудь из взрослых, а не решать вопрос силовыми методами. И что, пока я буду наказана, мне следует пересмотреть свое поведение.
Я теребила изгвазданный кружевной манжет платья, смотрела в пол и была совершенно счастлива. Случился мой первый бой с чудовищем, и я победила. И никакие воспитательные процедуры ничего в этом изменить не могли…
А ночью Пашку увезла «скорая». Отец избил его до полусмерти за все сразу — за то, что поддался девчонке, за то, что «дурной помет от своей мамаши-проститутки», за то, что пришел поздно, потому, что до полуночи прятался среди гаражей. За все, короче, кроме этого несчастного котенка, который, кстати, сдох, пока я в священном раже вколачивала Пашку портфелем в грязь.
И после этого ни разу больше я не чувствовала себя безоговорочно правой. На каждое чудовище, как оказалось, всегда найдется чудовище покруче, а зло так же может вытекать из добра, как и наоборот. Мир навсегда потерял ясные геометрические очертания, и внезапно обернулся многоцветным, сложным и непознанным.
Я сидела в банном коридоре «ветеринарки» и завидовала девчонке, которая бесстрашно наскакивала на отца, как молодой петушок на волкодава, твердо зная, что ей нужно и почему.
Псину выкатили из операционной, бритую, жалкую, но уже с явными признаками жизни.
— Кто будет платить-то, спасители? — деловито спросила ветеринарша, поправляя капельницу на собакиной лапе.
Папаша повернул к ней свою багровую от гнева физиономию с явным намерением направить ее к известному копытному в демисезонной верхней одежде, но наткнулся взглядом на голый бок собаки и аккуратные синеватые стежки, четко прорисовывающие буквы. На секунду повисла гробовая тишина, после чего он вдруг совсем по-детски сморщился, дернул плечом и полез в карман за кошельком. Девчонка разжала кулаки и с победным хлюпом втянула в себя последние сопли и слезы.
Я не стала прощаться, на всякий случай, чтобы не потревожить эту едва вылупившуюся идиллию. Так и не узнала, как звали девчонку. И всю дорогу вспоминала, что за странно знакомое выражение лица было у папаши в момент капитуляции. И вспомнила. Он был похож на того толстощекого испуганного пятилетку, который смотрел, не смея шелохнуться, как на его глазах с удовольствием мучили сначала зверя, а потом — человека.