Облезлая свора залаяла: ей так захотелось — когда б, когда бы пример Назарбаева усвоил российский сатрап! Заждалась Татаро-Монголия прощального стука подков… Но я попросил бы подолее — хотя бы на двадцать годков.

…Расхищено, предано, выжжено, загажено, полумертво, а многое попросту *****o, и это обидней всего, окислено и обессмыслено, чего не успели украсть, — и это не все перечислено, а самая малая часть; все лучшее, в сущности, при смерти, у худшего пульс вяловат, и это не свита, не присные, а именно он виноват, — но будемте думать без ярости о нашем владыке морей: все это забота о старости, о нашей и лично моей.

Естественно, я не про пенсии: подумаешь, тоже престиж! Стенаньями этими пресными сейчас никого не прельстишь.

Мне нравится думать о будущем, о сладостном том рубеже, за коим российским иудушкам уютно не будет уже;

о будущем, тайно готовящем сюрприз для соседей окрест, когда притворяться чудовищем отчизне моей надоест, — и мы, после гнили и обрези, отребья, тряпья и скрепья, — узрим ее в истинном образе, а с ней заодно и себя.

Мучительно думать о старости: прокисшая, мутная взвесь… Не знаю, в живых я останусь ли, не знаю, останусь ли здесь, — но все ее мерзкие прелести, ворчанье, тщета, кутерьма, вставные суставы и челюсти — заранее сводят с ума. Не жизнь, а сплошные проплешины, руины, Шумер и Аккад… Но как же мы будем утешены, какой нам готовят закат! Какой компенсацией немощи покажется вешняя весть! Глас разума вовсе не нем еще, есть шанс на прощанье расцвесть. Довольно мороза чукотского, забудем триумф пошляка: счастливая старость Чуковского, и Оксмана, и Маршака! Мерзавцы с прожженными рожами исчезнут, как змеи в овсе*. Не все, разумеется, дожили. Но вымерли тоже не все. А впрочем, в таком ликовании прощаешь и подлость, и ложь: конечно, тупые, коварные, но все-таки хуже могло ж! Могли никого не помиловать, могли на границе поймать, могли бы и дальше насиловать несчастную родину-мать, и далее за нос водить ее, не веря в грядущую месть…

В отечестве нет победителей, тут только прощенные есть.

Плевать на любые пособия, на дряблые наши тела: да, старость нам светит веселая. Щедрее, чем юность была. Конечно, слегка суетливая… Не зря же, нутро опалив, барахтался в гнили отлива я: пришел наконец и прилив. Узреть торжество справедливости — не знаю итога святей; из сумрака выйти и вывести с собою подросших детей, увидеть, как некогда Санников**, просвет среди вечного льда, обнять ненадолго изгнанников (и вновь проводить их туда), оставить раздоры и жалобы и в скромных трудах доживать — какого другого финала бы могли мы себе пожелать? И кто-нибудь молвит заплаканно, едва разжимая уста: спасибо товарищу…
Как-его за нашу счастливую ста…

А если все будет мертво теперь, как степи какие-нибудь, и рифмою «Вот тебе — оттепель» наш общий украсится путь, — то смерть нам покажется отпуском. О храм на крови и кости! Мы радостно вымолвим отпрыскам последнее наше прости. Живые завидуют падшему — ведь он покидает тюрьму!

Выходит, что так ли, иначе ли — мы скажем спасибо ему.
----------

* «И вежливо жалят, как змеи в овсе» (Пастернак).

Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,
Что в грозу лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт.

Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в купе,
Оно грандиозней святого писанья
И черных от пыли и бурь канапе.

Что только нарвется, разлаявшись, тормоз
На мирных сельчан в захолустном вине,
С матрацев глядят, не моя ли платформа,
И солнце, садясь, соболезнует мне.

И в третий плеснув, уплывает звоночек
Сплошным извиненьем: жалею, не здесь.
Под шторку несет обгорающей ночью
И рушится степь со ступенек к звезде.

Мигая, моргая, но спят где-то сладко,
И фата-морганой любимая спит
Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,
Вагонными дверцами сыплет в степи.

Лето 1917
Б.Пастернак

** См. «Землю Санникова».