Мой одесский двор, в котором выросла, — он весь про любовь. В каждом окне, буквально.

Начать с дедушки и бабушки. Дело не в том, что они тайно поженились еще в школе: зашли в ЗАГС и расписались, а потом каждый пошел к себе домой. А через год сказали родителям, а через два — сыграли всё же свадьбу и прожили вместе душа в душу, сколько деду было отпущено, с перерывами на две войны. Это ж разве не про любовь?

Про любовь — это когда бабушка в старости путала сахар и соль, и варила, например, кастрюлю соленого компота, а дедушка его пил.

Один. Всю кастрюлю. И говорил ей:

— Кто такая сволочь тебе сказала, что невкусно? Вкусно! Как первый-раз-в-жизни!

Вот это — да, про любовь.

Или вот, соседка во флигеле — Люда, умница, красавица, доктор наук, замужем была за сантехником Сашей. Все про него знали, что он идиот, даже он сам. Временами он ей пристраивал гембель (идиот же!). Она плакала, тянула к нему руки и взывала.

В такие дни весь наш двор сидел на подоконниках, ждал кульминации. Рано или поздно она ему кричала высоким трагическим голосом:

— Алексаннндрр! Ты же умннный человек!

Всё, бинго, занавес, можно расходиться по своим делам. И это всё — про любовь.

…А этажом ниже, с апреля по октябрь, на балконе жила Толстая Женя. Занимая весь балкон своим огромным телом. Женя не спускалась вниз — в двери не пролезала. Балкон был ей сценой, командным пунктом и обеденным столом.

— Женя, вы уже завтракали?

— Нет! Это разве завтрак — один маленький крекер?

— Крекер без ничего?

— Ну, почему без ничего, — с маленьким кусочком сыра! Я же на диэте! Только сверху для вкуса — кусочек колбасы. Ну, еще для запаха — кусочек сала, для пользы огурчик, для цвета помидор, для кожи лица кровянки шматочек, и еще немного сыра, просто я его очень люблю.

Так вот. Толстую Женю кормил муж, худой, как глист. Вот этими крекерами в семь слоев с семи утра, и всем остальным тоже, до глубокой ночи. Он ее называл «моя Женюнюнюрочка» и считал ее самой красивой женщиной на Земле. На балкон не заходил, там весь объем Женюнюнюрочка занимала. Передавал в окно ей тарелку, а сам сидел на подоконнике и не сводил влюбленных глаз.

— Как ты красиво ешь! Какао с булкой будешь?

После Женюнюнюрочки ни у кого из девочек в нашем дворе не было комплексов. Рыжая, в веснушках? Сутулая? Худая, как скелет, или полная сверх меры? По барабану!

Когда моей подружке Маринке ее мама как-то сказала: «Мариночка, остановись, ты уже в дверь с трудом проходишь, вот посмотри на Таню, она, как птичка, ест, а ты ешь, как диплодок!», — Маринка подтянула мою тарелку к себе поближе и сказала: «Мама, отстань, — меня и такую любят!».

И это была чистая правда.